Император Юлиан
Шрифт:
– Ты хочешь, чтобы мы уподобились Платону?
– Как знать. Возможно, когда-нибудь… - Он сделал паузу. Я ждал - так ждут знамения.
– Настанет день, и ты станешь императором, - произнес он ровным голосом, будто констатируя очевидный факт.
– Но я к этому не стремлюсь и сомневаюсь, что это может когда-нибудь произойти. Не забывай: из всей нашей семьи остались в живых только я и Констанций. Мне предстоит разделить судьбу своих родственников. Поэтому я сюда и приехал: мне хотелось повидать Афины прежде, чем я погибну.
– Возможно, ты и в самом деле так думаешь. Но я… понимаешь, должен тебе признаться: у меня слабость ко всяким оракулам.
– Он многозначительно помолчал, но для меня этого было достаточно. Еще одно слово - и он признался бы в совершении государственной измены. Закон воспрещает справляться у оракулов о судьбе императора, и запрет этот, между прочим, очень мудр. Кто станет повиноваться правителю, зная день его смерти и имя преемника? Честно говоря, откровенность Проэресия меня потрясла. Мне было особенно приятно, что он счел меня заслуживающим доверия.
– Таково предсказание?
– спросил я, проявив не меньшую смелость. Я умышленно ставил себя под удар, желая показать, что на меня можно положиться.
– Да, хотя день и год неизвестны, - кивнул он.
– Только кончится это трагично.
– Для кого? Для меня или для государства?
– Неизвестно. Оракул не дал мне подробностей.
– Проэресий улыбнулся.
– Впрочем, они редко вдаются в детали. Не знаю, почему мы им так верим.
– Потому что боги действительно являются нам в вещих снах и Даруют нам откровения. Это же факт! И Гомер, и Платон…
– Возможно. Так или иначе, привычка верить на слово стара… Я знал всю твою семью.
– Руками, на которых от староста вздулись вены, он потеребил увядшую траву.
– Констант обладал многими достоинствами, но он был слаб - куда ему до Констанция! Ты - другое дело.
– Неужто?
– Это всего лишь мое личное мнение.
– И вдруг он повернулся ко мне.
– Кажется, Юлиан, ты хочешь возродить веру в старых богов.
– От этих слов у меня перехватило дыхание.
– Ты отдаешь себе отчет в том, что говоришь?
– Хотя мой голос дрожал, его металлический тон мог бы сделать честь самому Констанцию. Рано или поздно все мы усваиваем этот трюк цезарей: неожиданную перемену тона, которая должна напомнить нашим подданным о плети и топоре, которые могут обрушиться на них по одному нашему слову.
– Думаю, что да, - спокойно ответил Проэресий.
– Просто, мне не следовало так с тобой говорить. Ты мой учитель и господин.
Он покачал головой.
– Нет, это ты наш господин - во всяком случае, скоро им будешь. Я хочу только дать тебе полезный совет и предупредить. Помни, что бы там ни говорил твой наставник Максим, христиане победили.
– Не верю!
– Я потерял всякое чувство такта и с яростью начал доказывать Проэресию, что лишь небольшая часть подданных римской империи - галилеяне.
– Почему ты их так называешь?
– прервал он мою тираду.
– Потому, что этотродился в Галилее!
– Ты боишься слова "христианин", - Проэресий видел меня насквозь, - ибо оно указывает: те, кто так себя именуют - последователи царя, великого властителя.
– Какая разница, как их называть?
– уклончиво ответил я, но в душе признал его правоту. В названии "христиане" для нас действительно таится великая опасность.
Я стал повторять свои доводы: большинство жителей цивилизованного мира - уже не эллины, но еще и не галилеяне, они колеблются, не зная, к какой вере примкнуть. Народ, по большей часта, ненавидит галилеян, и не без оснований: слишком много ни в чем не повинных людей погибло во время их бессмысленных распрей вокруг догматов вероучения. Рекомендую читателям этих записок вспомнить убийство епископа Георгия в Александрии - одного этого вполне достаточно, чтобы понять, как безжалостны приверженцы этой религии не только к ее противникам (их они именуют "нечестивцами"), но и к собственным единоверцам.
Проэресий пытался мне возразить, но я не пожелал его слушать. Кроме того, для самого блистательного в мире оратора, каким был Проэресий, его доводы в пользу христиан были явно слабы, и это вновь вселило в мою душу сомнения; да полноте, галилеянин ли он на самом деле? Подобно множеству других он мечется между эллинской верой и новоизобретенным культом смерти, и не думаю, что им руководят соображения собственной безопасности. Его сомнения искренни. По всей видимости, древние боги и в самом деле нас покинули. Как ни ужасно это признать, я никогда не исключал, что они, возможно, перестали вмешиваться в дела людские. И все же у нас остался разум и философия! Поэты и философы, начиная с Гомера и кончая Платоном и Ямвлихом, описывают истинных богов во всем богатстве их свойств и характеристик; их много, но всех их объединяет Единое, и все они - эманации истины. Как писал Плотин, "по своей природе душа любит бога и стремится соединиться с ним". Пока на свете существует хоть одна человеческая душа, есть и бог, неужели это кому-то не ясно?
Я понимал, что выгляжу смешно, пытаясь переубедить великого мастера красноречия, но не мог остановиться. Дремавшие вокруг ученики поднялись и стали с любопытством поглядывать на меня: вероятно, я казался им сумасшедшим - распалясь, я, как всегда, махал во все стороны руками. Проэресий терпеливо выслушал меня и наконец сказал:
– Веруй в то, во что тебе предначертано верить.
– Но ведь и ты в это веришь, учитель! Мы с тобой единоверцы, иначе ты бы не смог учить тому, чему учишь.
– У меня другое мнение на этот счет, только и всего. Спустись с небес на землю - неужели ты не видишь, что новая вера уже пустила крепкие корни? С помощью Констанция христиане правят миром. Вряд ли они легко расстанутся с властью и богатством, которыми владеют уже три десятилетия. Ты опоздал родиться, Юлиан. Конечно, будь ты Константином и вернись мы на сорок лет назад, я бы закончил нашу беседу на ту же тему словами: "Бей! Объяви их вне закона! Отстрой храмы!" Но время уже упущено: ты не Константин, и мир принадлежит им. Максимум того, что можно сделать, - это попытаться приобщить их к цивилизации. По этой причине я и продолжаю преподавать, и потому-то я никогда не смогу тебе помочь!