Император Юлиан
Шрифт:
Возле библиотеки Пантеона я внезапно остановился и, к немалому изумлению прохожих, воздел руки к статуе Афины на Акрополе. Я молил богиню позволить мне остаться в ее городе, предпочитая немедленную смерть отъезду в неизвестность. Но статуя хранила молчание, и я печально опустил руки. Как раз в эту минуту на пороге библиотеки показался Григорий. Со своей всегдашней кривой ухмылкой он направился ко мне.
– Я слышал, ты нас покидаешь.
– В Афинах ничего не скроешь! Я ответил, что мне не хочется уезжать, но воля императора - закон.
– Ничего, скоро ты вернешься.
– Григорий фамильярно взял меня под руку.
– Надеюсь.
– И вернешься увенчанным диадемой цезарем, государственным мужем в окружении охраны и придворных! Любопытно будет посмотреть, как изменится наш Юлиан, когда он явится нам подобно богу.
– Я ничуть не изменюсь, - пообещал я, не сомневаясь, что меня казнят.
– Не забывай старых друзей, когда наступит твой звездный час.
– Вдруг у Григория выскользнул из-за пояса свиток и упал на мостовую. Покраснев до ушей, мой собеседник его поднял.
– У меня есть особое разрешение, - забормотал он, - выносить книги… некоторые книги… с позволения…
Его смущение меня рассмешило. Ему не хуже меня было известно: в библиотеке Пантеона выносить книги из читального зала строжайше запрещено. Я обещал его не выдавать.
Добрый проконсул обращался со мною учтиво, но не мог скрыть испуга. Еще бы - для всякого высокопоставленного чиновника такая ситуация крайне затруднительна. Будешь любезен, так тебя впоследствии, чего доброго, сочтут за заговорщика; с другой стороны, грубое обращение тоже может дорого обойтись. А вдруг ты ошибся и перед тобой будущий правитель, который может оказаться злопамятным? Поэтому проконсул старался придерживаться золотой середины. С холодноватой учтивостью он сообщил, что мое отплытие назначено на завтрашнее утро.
Свой последний вечер в Афинах я провел с Макриной. Воспоминания о нем настолько мучительны, что у меня и сейчас не поднимается рука его описать. Я поклялся ей вернуться, если только смогу. На следующий день, едва забрезжил рассвет, я покинул Афины. Я так и не решился бросить прощальный взгляд на парящий в воздухе Парфенон или освещенные первыми лучами солнца бирюзовые склоны Гиметта. Устремив взор на восток, навстречу восходящему солнцу, я с тяжелым сердцем доехал до Пирея и взошел на корабль.
– IX-
Я прибыл в Милан в середине октября. Осень в тот год выдалась сухая, воздух был так прозрачен, что вдали можно было совершенно отчетливо разглядеть голубые силуэты Альпийских гор, отделяющих цивилизацию от варварства, наш солнечный мир - от унылых темных лесов, где обитает злой рок Римской империи.
У самых городских ворот нас встретил разодетый в пух и прах дворцовый евнух; на его жирном лице с множеством подбородков постоянно блуждала глумливая ухмылка. Он не приветствовал меня так, как того требовал церемониал в отношении принцепса, - дурной знак!
– и вручил начальнику охраны письмо от императора. При виде этого письма я начал мысленно произносить первый из паролей, которые понадобятся мне в царстве Аида, но со мной, судя по всему, не собирались покончить на месте. Вместо этого меня отвезли на виллу в предместье Милана и там посадили под арест.
Это действительно был арест, ибо я находился под неусыпным наблюдением многочисленной охраны. Днем меня выводили на прогулку в атриум, а на ночь запирали в спальне. Ко мне никого не допускали - впрочем, в Милане и не было желающих меня посетить, да и я не желал никого видеть, кроме императрицы Евсевии. В услужении мне оставили только двух слуг и двух мальчиков, остальную челядь Констанций забрал во дворец. Труднее всего мне было переносить полное одиночество. Чем быть одному, я был бы даже согласен тогда на общество какого-нибудь евнуха!
Чем была вызвана эта перемена в моей судьбе?
– гадал я. Впоследствии я собрал воедино все факты - дело обстояло следующим образом: во время моего пребывания в Афинах в Галлии провозгласили императором генерала Сильвана. Я убежден, что у него не было серьезных намерений захватить трон, а к бунту его толкнуло только одно: он впал в немилость у дворцовых евнухов.
Как только Констанций узнал об этом, он арестовал меня из опасения, что я воспользуюсь смутой в Галлии и подниму восстание в Аттике. Как позднее выяснилось, меня еще не успели привезти в Милан, а из Кельна уже пришло известие о кончине Сильвана. Удача в междоусобных войнах, всегда сопутствовавшая Констанцию, не изменила ему и на этот раз.
Смерть Сильвана не решила, однако, другой проблемы: что делать с Юлианом? Меня посадили на вилле под арест, а во дворце с новой силой вспыхнули дебаты о моей судьбе. Евсевии жаждал моей крови, императрица была против, Констанций держал свое мнение в тайне.
Несколько раз я принимался за письмо Евсевии с просьбой о заступничестве перед государем и о позволении вернуться в Афины, но так и не решился его отослать: подозрительность Констанция, граничащая с болезненной мнительностью, была общеизвестна. Он непременно проведал бы о переписке между его супругой и возможным преемником, и это возбудило бы у него недоверие к нам обоим. Жизнь показала, что я поступил мудро.
На рассвете тринадцатого дня заключения в моей судьбе произошел крутой перелом. Я проснулся от стука в дверь. "Вставай, господин, вставай!
– кричал мой раб.
– Гонец от Августа!" Я спал одетым и поэтому тотчас же вскочил, но дверь была заперта. Мне пришлось напомнить рабу, что, если кто-нибудь ее не откроет, я вряд ли смогу принять императорского посланника. В этот момент дверь распахнулась настежь, и на пороге появился сияющий начальник моей охраны. Я понял, что божественные предначертания начали сбываться - меня пощадили.
– К тебе гонец, господин. Император примет тебя сегодня вечером.
Я ступил в атриум и сразу же узнал, что такое императорская милость: дом оказался битком набит неизвестными мне людьми. Жирные евнухи в шелковых одеждах всех цветов радуги, чиновники разных ведомств, портные, сапожники, цирюльники, какие-то молодые офицеры слетелись со всех сторон к возможному новому фавориту в надежде на будущие милости и благодеяния. Было отчего закружиться голове!
С вестями от Констанция ко мне прибыл не кто иной, как Аринфей. Сейчас он один из генералов, которых я взял с собой в Персию. Аринфей необычайно красив, и вся армия в нем души не чает: в армии принято обожать красивых офицеров. Он великолепно сложен, румянец во всю щеку, глаза ярко-голубые, волосы каштановые с золотистым отливом. В науках он не силен, зато сражается смело и знает толк в военном деле. У Аринфея есть лишь один недостаток: чрезмерное пристрастие к мальчикам. Подобный порок, мне кажется, не украшает военачальника, но солдат это только забавляет; кроме того, Аринфей служит в коннице, а среди конников педерастия - древняя традиция. Должен признаться: в то утро, когда Аринфей, сверкая голубыми глазами, с улыбкой во все лицо, приблизился ко мне, мне почудилось, будто это сам Гермес во всей славе своей спустился с Олимпа к своему недостойному чаду, дабы спасти его. Энергично отдав мне честь, Аринфей начал читать послание императора. Это потребовало от него немало усилий - чтение всегда давалось Аринфею с трудом. Послание содержало приглашение на аудиенцию. Наконец он закончил, отложил свиток в сторону и, подарив меня одной из своих самых пленительных улыбок, сказал: