Император Юлиан
Шрифт:
Я окинул взглядом нескончаемые ряды выстроенных на площади солдат. Впервые моему взору предстала целая армия, и должен признаться: это зрелище привело меня в восторг. Трепещущие на осеннем ветру полотнища знамен с драконами, опущенные в знак приветствия древки, увенчанные орлами, - всего этого было достаточно, чтобы философия тотчас вылетела у меня из головы.
Констанций протянул крепкую мозолистую ладонь и взял меня за руку. Уголком глаза я уловил какое-то несоответствие: как ни странно, император оказался выше меня на добрых полголовы. Я опустил глаза вниз и понял, в чем дело: он стоял на подставке. Когда нужно было подчеркнуть свое величие, Констанций не упускал ни одной мелочи.
Император обратился к легионерам с вызубренной заранее речью на латыни. Его высокий голос далеко разносился по площади.
– Доблестные защитники отечества! Вот мы стоим перед вами. У нас общая цель. Как ее достичь? Я обращаюсь к вам не как к солдатам, а как к беспристрастным судьям. После гибели бунтовщиков, тщившихся в слепой ярости захватить трон, дикие северные племена возомнили, что. наша великая империя ослаблена смутой, и вторглись в Галлию, где находятся и поныне. Лишь объединив наши усилия, мы сможем их изгнать. Выбор за вами. Сейчас перед вами стоит мой брат Юлиан, известный своею скромностью, что привязывает меня к нему не менее, чем кровные узы. Этого юношу редких достоинств я желаю назначить цезарем, если будет на то ваше согласие…
Ему не дали договорить. Снизу послышались возгласы, что сам Бог внушил императору мысль сделать меня цезарем. С этим я не мог не согласиться, хотя бог, которого они имели в виду, и Единое, поднявшее меня на такую высоту, - далеко не одно и то же. Выкрики, казалось, были совершенно стихийными, хотя, очевидно, все было тщательно подготовлено и отрепетировано заранее. Констанций ненадолго умолк, как бы внимая оракулу. Моя рука, которую он сжимал, покрылась потом, но он ни на миг не ослабил свою мертвую хватку. Когда на площади снова воцарилась тишина, Констанций важно кивнул головой:
– Довольно. Я вижу, что получил ваше одобрение.
С этими словами он отпустил мою руку и подал знак. На помост тотчас же поднялись два генерала. У одного в руках был венок, у другого - пурпурный плащ. Они подошли и встали позади нас.
– Спокойная сила и умеренность во всем, которыми славится этот юноша (на слове "умеренность" Констанций сделал особое ударение, чтобы не подумали, что я - еще один Галл), достойны скорее подражания, нежели упоминания. Ему также присущи добрый нрав и выдающийся ум, изощренный во всех благородных искусствах, что подвигло нас на решение его возвысить. Итак, да почиет на нем благословение небес в тот час, когда я облекаю его в порфиру.
Мне тут же накинули на плечи пурпурный плащ, и Констанций собственноручно застегнул его мне на шее. Мы стояли лицом к лицу: он - на своей подставке, а я - спиной к площади, и он лишь один-единственный раз взглянул мне в глаза, и то украдкой. Что это был за взгляд! В нем сквозили страх и неуверенность - резкий контраст с непринужденным величием его движений и спокойным голосом.
Вся жизнь Констанция была наполнена ужасом - вот что прочел я в этих больших глазах. Возлагая венок мне на голову, он даже зажмурился, как больной, над которым занесли нож хирурга. Но вот он снова взял меня за руку и развернул лицом к площади. Солдаты хотели отдать мне честь, но Констанций движением руки остановил их. Он что-то еще хотел сказать. Его слова были обращены ко мне, но смотрел он вниз, на легионеров. Не зная, куда мне следует смотреть, я растерянно переводил взгляд с него на ряды солдат.
– Брат мой, самый дорогой на свете человек!
– провозгласил Констанций.
– Достигнув зрелых лет, ты по праву своего происхождения получил знаки власти. Я наделяю тебя властью, почти равной собственной (Констанций особо выделил слово "почти"), и должен признать: разделив власть со своим родичем, благородным принцепсом, я тем самым приумножаю и свою славу. Иди же, раздели со мною все тяготы и опасности, защити Галлию и освободи ее от захватчиков во что бы то ни стало. А если понадобится сразиться с врагом, помни: твое место в первых рядах, рядом со знаменосцами, дабы своею отвагой вселять бодрость в сердца столь же отважных воинов. Связанные тесными узами братской любви, мы будем во всем споспешествовать друг другу, и если Бог услышит наши молитвы, в государстве воцарится мир и мы будем царствовать в нем с кротостью среди общего покоя. Где бы ты ни был, знай - я всегда помню о тебе и не подведу тебя ни в одном из твоих начинаний. Итак, поспеши и с честью оправдай наши надежды и титул, дарованный тебе великим Римом и нашим Господом. Мы возносим за тебя молитвы. Привет тебе, о цезарь!
На последних словах Констанций возвысил голос. Приветствие подхватили стоявшие внизу легионы - казалось, грянул гром. У меня хватило присутствия духа ответить: "Привет тебе, Август!" Солдаты повторили и это приветствие. Я отдал Констанцию честь, а затем повернулся и отдал честь легионам. Это было вопиющее нарушение воинского устава. Генералам не положено отдавать честь солдатам - только знаменам, однако я допустил эту бестактность искренне. После минутного замешательства легионеры разразились одобрительными криками и с силой ударили щитами по поножам. В армии это высший знак одобрения, а заодно и самый громоподобный - когда этот грохот прокатился по площади, я подумал, что сейчас оглохну. Несравненно страшнее, однако, когда солдаты начинают постукивать древками копий по щитам - это означает неодобрение, а затем обычно следует бунт.
Констанций, стоявший рядом, напрягся - на такое он не рассчитывал. Видимо, он решил, что все это придумано заранее, но уже ничего не поделаешь - я стал цезарем. Констанций поспешно сошел с помоста, я последовал за ним. Еще одна неловкая минута - взойдя на колесницу, Констанций смерил меня долгим взглядом и затем подал знак подняться. Я вскарабкался на колесницу, и, стоя рядом, мы двинулись сквозь строй ликующих солдат. И вдруг я почувствовал, что люблю их всех, будто нас только что поженили. Подобно многим бракам по сговору, этот, хотя и выглядел странно, оказался счастливым.
Колесница медленно катила по площади к дворцу. Констанций хранил молчание, я не решался с ним заговорить. Мне не давало покоя то, что в колеснице не было подставки, и я возвышался над ним - еще один дурной знак. Я ехал и твердил про себя строчку из Илиады: "Очи смежила багровая смерть и могучая участь". Во дворце мы с Констанцием, не проронив ни слова, разошлись в разные стороны. Моя следующая встреча с императором произошла через несколько дней.
Став цезарем, я прежде всего послал за Оривасием. Он был в Афинах, куда приехал через неделю после моего отъезда. Кроме того, я пригласил к себе Максима и Приска. Дожидаясь их, я продолжал заниматься военным делом и старался как можно тщательнее изучить систему административного управления Галлии.
В это время я не виделся ни с кем из членов императорской фамилии, не исключая и моей нареченной супруги. Тем не менее день нашего венчания был назначен, и мне принесли для ознакомления необходимые бумаги. Среди них, в частности, был подробный план часовни, на котором были четко обозначены все мои передвижения во время обряда бракосочетания.