Императорский безумец
Шрифт:
— Хорошо. Все равно… — Он подсел к нам, опустившись на кончик стула. При свечах я видел, что на лице у него были капли дождя, а может быть, и пота… И вдруг он заговорил прямо исступленно, — Видите, я пошел на это! Поймите, ведь в сущности я даже не дворянин. Я же иностранец, которого можно выслать из страны, если он не согласится… Теперь, когда я несу ответственность за жену и детей. Я говорю детей. Потому что у нас должен родиться второй… Я согласился! Но только при одном условии.
— Я знаю, — сказал Тимо, — только при условии, что вы будете самым корректным арендатором
— Я говорю не о поместье, я говорю о вас, — воскликнул господин Латроб почти до неприличия громко. — Я согласился писать по поводу вас донесения. Понимаете. Два раза в месяц. Генерал-губернатору или кому-то еще. Не знаю кому. У них там теперь есть какое-то Третье отделение с Бенкендорфом во главе. Но только при одном условии!
Тимо сказал с некоторым удивлением:
— И они приняли ваше условие?
— Господи боже, да не им же я поставил это условие! Себе самому!
— И вы решили сказать нам, что это за условие?
— Да-да! Именно! Непременно!
— Какое же?
— Условие, что вы будете предварительно читать каждое мое донесение. Зачеркивать все, что не годится. И сами добавлять, что найдете нужным. Понимаете, я решил, что ведь все равно кого-то поставят их писать. И какой модус был бы для вас лучше? — Господин Латроб повернулся к Ээве — Скажите, madame, какой модус был бы для вашего супруга лучше?!
Ээва на миг закусила губу. Я видел, как поднялись у нее брови и загорелись глаза. Она медленно произнесла:
— …Это в самом деле был бы великолепный выход. Я представляю себе… Только…
— Только я не могу на это согласиться, — сказал Тимо совсем тихо.
— Вы… не можете? — переспросил господин Латроб очень испуганно.
— К сожалению, — сказал Тимо. — Господин Латроб, прежде всего это было бы недоверием к вам. Во-вторых, я не скрываю, что считаю важной и другую сторону — это была бы не только помощь, но и обман. По отношению к присутственному месту, которому я не желаю помогать, но которое не хочу обманывать.
— А… как же тогда я?.. — Господин Латроб спросил как-то даже по-детски… я не понял, что именно он имел в виду. Тимо сказал мягко:
— Вы будете писать то, что вам подскажет совесть. Когда человек пишет то, что ему велит совесть, то не возникает никаких нравственных проблем. И мы спокойны, что наши интересы в руках честного человека.
— Нет-нет-нет… Господин Бок… О боже… Это очень просто. Но все гораздо сложнее… Поверьте мне! Вы с вашим опытом, вы же должны это знать… — Господин Латроб встал. Он подошел к Тимо. Он поднес руки со скрещенными пальцами к разлетающемуся банту своего серо-бело-полосатого галстука. Он сказал упавшим голосом — Господин Бок… я прошу вас… Иначе… Госпожа Ээва, может быть, вы…
— Нет! Ни я, ни она! — Тимо сказал это вдруг взволнованно и с металлом в голосе. И сразу смягчился, добавив — Господин Латроб, не причиняйте себе лишнего беспокойства. Мы совершенно уверены, что вы будете писать о нас донесения насколько возможно благоприятные. Но я знаю, если бы мне нужно было вам помогать, — (по тому, как сперва — стих, а потом снова усилился его голос, было понятно, что он искал убедительный аргумент и нашел его), — я знаю, это взвешивание, что можно и чего нельзя, эти связи настоящего с прошлым и будущим — скверно отразились бы на моем здоровье. Может быть, даже фатально. Вы как врач…
— Боже упаси, господин Бок, я — я просто осе-о-ол! Как же я об этом не подумал…
Господин Латроб, извинившись, ушел. Пять минут мы «сидели молча. Гроза удалялась, в северных окнах залы сквозь мокрые заросли шиповника сверкали лиловые молнии, и гром гремел уже где-то за Пыльтсамаа. Ээва сказала:
— Я думаю, что Якобу следует в конце этого месяца съездить в Пярну и посмотреть, как там обстоит с кораблями.
Понедельник, 25 июля
Осенью 1818 года мы с Ээвой уже давно вернулись из Риги, и Георг, получив в полку отпуск, опять приехал домой, отчасти, быть может, для того, чтобы находиться здесь во время родов невестки на случай, если понадобится помощь. Сентябрь был на исходе. Я помню, как будто это было вчера, происходивший между нами разговор по поводу графа Штединка, того самого, который соизволил швырнуть в неизвестность, туда, где находился Тимо, в подарок ему шестьдесят тысяч.
Помню, мы сидели за завтраком в столовой большого барского дома, и Ээва спросила Георга (по-французски, чтобы не понял слуга), кто же этот граф Штединк. Я предполагал, что Георг сразу же внесет ясность и мы узнаем, что это кто-нибудь из старых знакомых семьи, хотя мы о таком никогда не слыхали. Но к моему удивлению Георг сказал:
— Граф Штединк? Ерунда!
— Почему? — спросила Ээва.
— Единственный граф Штединк был военачальником шведской армии в тринадцатом году. С ним у Тимо ничего общего не было. Штединки — шведский род. Все остальные Штединки — бароны. Будьте любезны! Этот единственный граф Штединк был при Павле шведским послом в Петербурге. Кстати, ему-то Павел и сказал свои знаменитые слова: «Каждый человек имеет значение, поскольку я с ним говорю, и до тех пор, пока я с ним говорю». Штединки, конечно, могут быть в России еще. Только не графы.
Я в нескольких словах рассказал Георгу о сообщении главного фискала. Я сказал: «Но кто-то должен стоять за этим именем. Кто же это?»
Георг налил себе и мне еще по кружке хорошего густого пива Михайлова дня, выпил и тыльной стороной руки провел по своим темным усам. Не знаю, почему он сказал все то, что сказал. Наверное, хотел внушить нам, что его брат, несмотря на его странную женитьбу и репутацию преступника, личность необычайная. Может быть, Георг хотел прежде всего в очередной раз сказать это самому себе. Бог его знает. Во всяком случае, он бодро, с офицерской хваткой выпил кружку до дна, велел слуге налить ему еще и стал говорить по-французски, но на всякий случай, когда слуга вышел из столовой.