Императорский безумец
Шрифт:
Вернувшись, я сразу же вечером рассказал Тимо и Ээве о результатах моей пярнуской поездки. Тимо сказал:
— Спасибо тебе. Это очень хорошо, что у нас есть время до мая.
Ээва сказала:
— И очень хорошо, что теперь, слава Богу, у нас есть на что надеяться.
Суббота, 10 сентября
Два последних вечера, заперев дверь на ключ, я снова раскладывал на столе бумаги Тимо. Я решил самые важные пункты его конституции записать в дневник, чтобы они имелись у меня под рукой. Потому что я все же не могу считать его рукопись своей. А я хочу, чтобы у меня перед глазами были параграфы из нее, когда я думаю над ними или когда захочу писать здесь о Тимо, о нашей жизни. Чтобы мне не нужно было для этого мучиться с хрустящими, рассыпающимися жесткими страницами.
Итак:
Христианская
Сюда в текст закона Тимо вписал между строк, в скобках, свои первые комментарии, и хотя он имеет в виду колебания русского правительства в его отношениях с Наполеоном, однако его замечания представляются мне настолько существенными, что я перепишу и их:
(Если правительство велит церкви предать анафеме человека, у которого нет ничего общего с церковью, а потом чтить этого же человека как союзника, то тем самым подрывается уважение народа к вере. Правительство, которое велит народу изо дня в день молиться за людей, ненавидимых всем миром, тем самым ставит под сомнение самое церковь: с чем же мы имеем дело — с церковью или с полицейским театром…)
Однако искусства и науки должны елико возможно поощряться как главная опора образования и тем самым и религии. Высшим законом должно быть общественное благо. Суверен есть лишь средство, но не цель. Отечество неделимо и не может увеличиваться в своих пределах. Оно имеет твердо установленные границы… (Присоединив к России Финляндию, Бессарабию и Польшу, император Александр навлек на наши головы справедливое негодование всей Европы, причем в то время, когда сами мы испытываем нетерпимый гнет и нам приходится бояться всей скверны, которая может ожидать узурпатора…)
Россией должна править династия. Монархия лучше, чем анархия, и Бурбон лучше, чем Робеспьер…
Ну, за это последнее его, может быть, и не заключили бы. Хотя и в этом можно усмотреть преступление. Ибо утверждать преимущества Бурбонов в сравнении с Робеспьером можно только в том случае, если не считать эти преимущества само собою разумеющимися! Однако образ мыслей, не считающий их само собою разумеющимися, уже сам по себе преступный образ мыслей… Это даже смешно! А вот то, что за этим следует, относится уже к тому безумию, за которое его посадили за решетку, за которое ему выбили зубы:
Суверен правит, повинуясь закону, который стоит над ним. И имени господа не должно поминать всуе… Суверен есть первый слуга государства, личность его священна, но он ответствен за свои поступки, если же он поддается постыдным страстям, забывает свой долг, совершает ложные шаги, то его можно взять под стражу… Отечество представлено через выборных от нации… Они собираются на Учредительное собрание. По своим интересам нация распадается на сословия, однако каждое из них защищают одни и те же законы, и все сословия пользуются одинаковой гражданской свободой. Не истязатели, не оковы… Знания должны обеспечивать право на занимаемую должность…
Стой-стой! Знания должны обеспечивать право на должность? Это же бессовестно емкая мысль, бессовестно скупо сформулированная… Не сословие, не имя, не протекция, а знания… Но это так же невозможно, еще более невозможно, чем все остальное, о чем он бредит:
В империи должно быть единое и влиятельное дворянство, оно служит связью между различными частями империи. Оно должно быть тем, что препятствует правителям становиться деспотами. Оно должно быть хранителем национальной чести… И все же дворянство должно быть только средством для достижения общего блага, а не самоцелью… Различия между сословиями должны быть пропорциональны их нравственности. Задачей военных сил государства должна быть защита отечества от насилия, а не осуществление насилия… Ни один закон не входит в силу иначе, как с согласия нации… Также и налоги. Суверен предлагает законы. Народ должен быть вправе домогаться от него предложения таковых… Все судьи должны быть избираемы. Правосудие — как в гражданских, так и в уголовных делах — должно быть неограниченно гласным… Любое тайное государственное действие должно рассматриваться как насилие… В любом нарушении закона следует усматривать преступление против государства. Каждый гражданин должен обладать правом подать в связи с этим жалобу… Никто не может быть осужден без суда… Каждый вправе делать все, что не нарушает общественного порядка… Каждый имеет право думать, следуя своим убеждениям, и говорить то, что он думает. Наказуемы должны быть только ложь, клевета и мятеж. России нужны граждане, рабов у нее более чем достаточно…
О дьявол! Это же звучит почти как Magna Charta [50] англичан, высеченная на языке древнеримских надписей. Возможно, где-нибудь в мире это и осуществимо. Однако в Лифляндии, на мызе Выйсику Вильяндиского уезда, бред моего зятя, господи помилуй, нельзя назвать иначе как прекрасным и благородным, но он безумнее самого безумия…
8 октября 1827 года, поздно вечером
Почти целый месяц я ни одного слова не написал в этой тетради. Наверно, я устал от дневника, это раньше или позже неизбежно случается. Но, очевидно, еще и потому, что ничего особенного за это время не произошло. Помимо того, что наступила осень и дело уже совсем идет к зиме. Желтые леса становятся одного цвета с сероватой стерней на полях.
50
Великая хартия (лат.).
Позавчера маленькому Георгу исполнилось девять лет. Лийзо испекла ему сливовый торт. Отец и мать подарили большой альбом для рисования, в Тарту заказали переплет из телячьей кожи с фамильным гербом, тисненным золотом.
Для своего возраста этот жучок весьма неплохо рисует, и вообще у него светлая головка. По желанию родителей я учил его какое-то время арифметике и геометрии… И понял, что Тимо возлагает большие надежды на его будущее. Только неизвестно, насколько реальны эти надежды для сына такого человека в наших обстоятельствах… Во всяком случае странная милость, которую Александр проявил к этой семье и которой она не пожелала воспользоваться, в какой-то мере и сейчас, в николаевские дни, остается в силе. Притом что отец здесь в своем имении живет, в сущности, как узник, что пытаются шпионить за каждым его шагом, за каждым словом, в это же самое время по высочайшему повелению сын его с нынешней осени зачислен в Царскосельский лицей. Это нам известно еще с весны. И вчера мальчик вместе с матерью отправился в путь, навстречу новой жизни.
Так что позавчерашний день рождения Юрика был в то же время и днем расставания с ним родителей. Ну, не навсегда, разумеется, не совсем, можно надеяться, а все же наверняка воспринималось оно болезненнее, чем в других дворянских семьях. Ибо ясно, что за царской заботой об образовании кроется царское решение пораньше вырвать ребенка из-под крамольного влияния родного дома. Что, с точки зрения интересов государства, не что иное, как спасение его от опасной близости с умалишенным отцом.
Хотя мальчик по-детски радовался своему дню рождения, но с утра уже он был бледнее и серьезнее, чем обычно, зная, что назавтра предстоит отъезд. Наверно, при его рано развившемся уме и вдумчивости он угадывал, что могло скрываться за переменой в его жизни. Или, бог его знает, может быть, отец с его беспощадной прямолинейностью даже объяснил ему это: Юрик, теперь император забирает тебя от твоих родителей. Чтобы ты был подальше от неподобающего влияния своего отца, признанного безумным. Чтобы тебя воспитали таким человеком, в каких, по мнению царей, нуждается государство. Мы с мамой подумали и решили: если мы запретим тебе поехать, мы навсегда закроем перед тобой все пути. Так что — поезжай. Учись. Расти. И отличай правду от лжи…
Вполне возможно, что все это мальчику уже известно.
Я подарил ему маленький ящичек в черно-белую клетку с крохотными дорожными шахматами. Каждый раз после урока арифметики и геометрии мы играли с ним несколько партий в шахматы, и летом, после отъезда Риетты, когда мысли мои витали, два или три раза этот росточек сделал мне мат…
Позавчера вечером часов в одиннадцать кто-то ко мне постучался. Я схватил со стола рукопись Тимо, на ходу затолкнул ее в тайник и отпер дверь. Маленький Георг сунул в комнату свой бледный носишко. Он был в ночной рубашонке, под мышкой держал подаренный мною ящик с шахматами: