Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых
Шрифт:
И только потом почувствовал дрожь привалившегося к его плечу Шаховского.
– Палачи, – просипел тот сквозь зубы. – Твари. Нелюди.
– Не палачи, – негромко, но отчетливо сказал князь Урусов, поводя могучими, вывернутыми назад плечами, – убийцы. Бандиты, которые только ночью смеют убивать.
И вдруг крикнул:
– Кого боитесь, бандюки? Связанных стариков? Белого света? Самих себя?
И, оскалившись злой и бесстрашной улыбкой, шагнул вперед, на край земли, мокрый от дождя и крови князя Туманова.
Володя вздрогнул и проснулся. Не смея открыть глаза, он лежал, зажмурясь и уткнувшись лицом
Володя судорожно вздохнул и открыл глаза.
«Господи, прости, – пробормотал он, – прости, что я развалил Россию…» Он запнулся, оборвав отчаянную мольбу, и похолодел. Потому что вдруг вспомнил, что не будет ему прощения не только от мертвых деревень и изуродованных людей, но и от того, к кому он обращался. Потому что он не верил в него. Да, собственно, ни во что теперь не верил – разве только в свои цепкие пальцы, сжавшие черенок страшной ложки.
Некоторое время Володя лежал неподвижно и молча, чувствуя, как горячие слезы ползут по щекам.
«Кончено, – подумал он, – ничего у меня не осталось. Ничего. И надежды больше нет. Ни для меня, ни для них». Он вспомнил больные, искаженные жадностью лица, склоненные над адским варевом. И холод кладбищенской земли, липнущей к босым ногам, ледяной озноб, идущий от самого сердца, и блеск штыков и шашек в руках палачей.
И тут на его вздрагивающую от рыданий грудь плюхнулось тяжелое, теплое и мягкое. Мурлыкнуло, сунулось пушистой мордой в лицо, щекоча щеку длинными усами.
– Софья! – ахнул Володя.
Перевел дыхание, счастливо улыбаясь сквозь слезы. Сон! Нелепый, жуткий сон.
Погладил Софию по шелковистой спинке. Она выгнулась горбом, потопталась по ребрам легкими лапками и устроилась на груди, обернувшись пушистым хвостом.
– Да кошмар приснился, – смущенно ответил Володя на ее требовательный взгляд. – Будто я…
С облегчением оглядывая знакомые стены кабинета, он наткнулся на край прихотливо присобранной занавески. Занавеска показалась незнакомой. Будто из… того сна…
Вскрикнув, Володя скатился с дивана, уронил на пол подушку и кинулся к окну. София возмущенно мявкнула, извернулась в воздухе и изящно приземлилась на все четыре лапы.
Дрожащими руками Володя рванул занавеску.
Все прежнее, знакомое. Ни облупленных стен, ни дырявого асфальта, ни автомобилей, которые в давешнем сне-видении громоздились один на другой, по очереди газуя в открытые окна.
Стены были выкрашены; подогреваемые дорожки чисто вымыты; личные машины ждали вызовов в гаражах, что, впрочем, бывало нечасто. Уж если даже заслуженные старики из дома напротив – выборный князь Арбузов и потомственный граф Румянцев ездили на работу в свои министерства на велосипедах, молодежи было бы неловко от них отставать. А для ленивых или желающих прокатиться далеко, вполне хватало воздушных и подземных трамваев, которые хоть иногда, в силу обычной русской расхлябанности, и опаздывали на одну-две минуты, в отличие от швейцарских, но зато ходили часто.
Дворник Семеныч сидел на лавочке и что-то выговаривал Витюше-пылесосу. Витюша, повесив манипуляторы, виновато моргал лампочками. Потом послушно чирикнул и покатился выполнять новую программу. Семеныч поднялся, огляделся по-хозяйски, видно, размышляя, кому из подчиненных еще устроить разбор полетов.
Володя перевел дыхание, задернул штору. Задумавшись, уселся обратно на кровать, обмотав ноги одеялом и размышляя, поспать пару часов до будильника, или ну его? Софья плюхнулась ему на колени, сперва настороженно косилась – не выкинет ли хозяин еще чего странное? – а потом успокоилась и замурлыкала, прижмурив блестящие зеленые глаза.
– А вот ты какая умница, – придумал вдруг Володя, почесывая ей пушистый подбородок. – И, правда, София!
Кошка дернула ухом, подозрительно приоткрыла глаз.
– Сейчас сразу все запишу, и начнем! – сообщил Володя.
На рассвете пили чай. Чай был скверный, одно название, остатки старого запаса, бережно собранные по уголкам жестяной царапанной коробки. Соломинки, труха и пыль, разве что только с запахом бывшей роскоши. Но хотя бы запахом прежней, нормальной жизни нужно было запить эту страшную ночь, чтобы не сойти с ума.
Старик Васильев высыпал на обрывок газеты горсть сухарей. Долго отряхивал от крошек костлявые узловатые пальцы. Его руки сильно дрожали, и поневоле зацепившись за них взглядом, Валериан тоже вздрогнул – под криво стрижеными ногтями чернели полоски земли. Конечно, это была не та самая земля, но все равно ему стало не по себе. А потом он заметил, что мальчик тоже смотрит на руки Васильева.
– Алеша, – позвал он ласково, чувствуя, как фальшиво звучит голос. – Ты чего все молчишь, а?
Мальчик не ответил. Он так и не произнес ни слова со вчерашнего вечера.
– А ну-ка, выпей горяченького, – Валериан протянул ему жестяную кружку, подождал ответного движения, потом насильно разжал маленькие кулаки и втиснул кружку в безвольные ладони. – Ну, гляди, ты холодный совсем, простынешь.
Пальцы у мальчика, и правда, были ледяными. Они послушно сжались на горячей кружке, но безучастный взгляд – будто сквозь стариков – не изменился.
Вздохнув, Валериан взял свою кружку, шумно хлебнул, захрустел сухарем. Некоторое время старики пили чай молча, потом Васильев сказал: