Империум. Антология к 400-летию Дома Романовых
Шрифт:
– Ну что, получил?
– Думаешь, если ты самозванец, так тебе всё можно?
– Эх, были бы у нас пушки побольше!
– Русь сильна не калибром, а верой! Хотя и калибр не помешает…
Но взять Дмитровград в этот раз всё же не удалось.
Через несколько дней в Москве Алексей Михайлович во время заседания боярской Думы произнес:
– Да, первым усилием злодея не одолели. Но сила в правде, а правда в народе, который за нас. Поднимайте народ! Тогда нам любой ворог не страшен!
На подступах к столице на всякий случай стали против танков рыть ловчие рвы и ставить заградительные ежи. Идея такого заградительного устройства осенила одного из пушкарских подручных, когда он сколачивал козлы для новых орудий, устанавливаемых на стене Белого города.
Даже преступники, заключенные в острогах, писали челобитные государю с просьбами разрешить им искупить свою вину, сражаясь с лютым ворогом. Из них были собраны особые штрафные отряды при стрелецких полках.
А на территориях, захваченных мятежниками, повсюду вначале стихийно, а потом организованно создавались партизанские отряды. Помимо купцов, крестьян, мастеровых в их состав входили стрельцы и конники. Партизаны нападали на обозы с провиантом для войск Сибирского вора и горючим для чудо-машин, прозванных уже мобильным злом.
Вскоре Дмитровград, по сути, превратился в осажденную крепость, потеряв реальную власть над прилегающими землями. Несмотря на злодейства иноземцев, постоянно расправлявшихся не только с захваченными партизанами, но и с крестьянами и мастеровыми, всеобщая народная ненависть к Ивану Дмитриевичу постоянно усиливалась. Его армия, впрочем, как и приспешники, в основном состояла из иностранцев. Ближний боярин Антон, с головой уйдя в создание новых механических чудищ и научных диковин, и не ведал об их злодейском применении, рассчитывая, что Иван Дмитриевич, в конце концов, благоустроит Русь…
…Дмитровград спал. Конечно, на стенах и валах были по правилам военного искусства расставлены часовые, и несколько танков сразу за воротами глухо ворчали незаглушенными двигателями, чтобы в случае какой неприятной оказии сразу ринуться в бой. Заслоняя крупные и яркие осенние звезды, темнели крепко привязанные к решетчатым башенкам цеппелины.
Часовой, Денис-раскольник, беглый проповедник самосожжений, но превыше всего любивший самого себя, а потому всегда умудрявшийся уходить из занимавшихся огнем срубов и проскальзывать мимо окруживших очередное пожарище стрельцов, начал теперь задремывать под мерный рокот могучей машины. Нет, он не спал, он же был на страже! Он слышал даже, как изредка шуршат первые падающие с деревьев листья. Но не заметил, что шорохи стали чаще. А если и заметил, то не придал значения – осень, листопад…
И упал Денис с вала в ров, пораженный небольшим, но увесистым кистенем, который ловко вытянул из рукава боец особого отряда. Быстро и незаметно был перекинут через ров составной легкий мост, по которому стрельцы устремились в расположение врагов Руси и государя.
Боярин Антон допоздна проверял и отлаживал двигатель нового цеппелина. Он так и задремал в гондоле возле снятого кожуха. И очнулся только от треска пламени, охватившего причальную вышку, и крика:
– Тревога! – мгновенно перекрытого многоголосым боевым кличем атакующих.
Среди звона оружия и всё новых и новых языков пламени, взметывающихся к ночному небу, мало кто обратил внимание, что один из цеппелинов сорвался с башни и, рассыпая искры с тлеющих обрывков канатов, умчался прочь по воле поднявшегося перед рассветом ветра.
Нет, конечно, там был и тот, кому полагалось всё подмечать. Старший дознаватель опустил зрительную трубу. Когда к нему подбежал помощник, желавший доложить о победе над супостатом, Владимир уже не смотрел туда, где за тайгой и болотами скрылся последний неуправляемый цеппелин мятежников с единственным, это он в отблесках огня разглядел, человеком на борту.
– Пусть живет механик, – пробормотал дознаватель. – Надеюсь, поймет, что нельзя доверять авантюристам. И может быть, научит своей премудрости достойных русских юношей из глубинки. Но надо будет проследить, чтобы за границу не утек…
Владимир выслушал доклад помощника, отдал необходимые приказания… В истории похода Сибирского вора и с ним двунадесяти языков на Москву можно было ставить точку. И писать послесловие на царево имя.
Уже через месяц после разгрома мятежников и западных интервентов русские дирижабли охраняли границы державы.
Во время штурма Дмитровграда сгорели все вражеские цеппелины. Уцелевшие пилоты в черной блестящей форме были проведены колонной по улицам Москвы. Захваченные знамена были брошены наземь у Лобного места, щедро политы зловонными помоями… После чего послы Священной Римской империи и других европейских держав поспешили заявить, что всё случившееся – козни отдельных авантюристов, и их государи никогда не поддерживали подобных замыслов, направленных против государя Алексея Михайловича.
Многих из тех, кого после подавления бунта удалось взять живыми, а сведений о прямом участии в преступлениях на них не было, сослали в монастыри на покаяние и перевоспитание.
Родился народный обычай – во время празднования избавления от нашествия двунадесяти языков стрелять из пушки в сторону Америки, Польши и Китая.
И уже рассказывали в народе легенды, что бесследно сгинувший «боярин-механик» Антон, создатель мобильного зла, по преданию, был учеником Корнелиуса ван Дреббеля, аглицкого механика, изобретшего подлодку, а тот приходился, по слухам, учеником самому богомерзкому Фаусту, создателю фаустпатрона…
Для изучения технических трофеев была создана особая комиссия. В ее работе участвовал выходец из Шотландии, а ныне полковник русской армии Виллим Брюс, чей малолетний сын Яков с большим интересом рассматривал необычные чертежи и странные детали… И через двадцать лет ученый и военачальник Яков Брюс по воле тогдашнего государя Петра Алексеевича отправится в Лондон к Ньютону.
А спустя полвека в российской глубинке на свет появился Иван Кулибин, гениальный отечественный механик и изобретатель…
Око Потемкина
– …И тогда батюшка мой вынул палаш и разрубил немчуру, а солдатики испуганные сдались! – Иван Сумароков бодро рассказывал университетским приятелям о героических подвигах отца в славном 1762 году.
В знаменитом московском кабаке «На Балчуге» было шумно. Изрядно подвыпившие студиозусы недоверчиво посмеивались: