Империя Ч

Крюкова Елена Николаевна

— Я никогда не думала… что баня… это как любовь!..

И я целую Тебя в грудь, и в свете звезд вижу на Твоей груди, прямо напротив сердца, маленький красный знак, алый иероглиф. И вздрагиваю.

— Что это, радость моя?.. Татуировка?.. Зачем?..

— А, не бойся, это не наколка, это мне друзья нарисовали, они меня совратили, подбили на спор, знаешь, сейчас это модно, некоторые девушки рисуют себе даже на щеках цветы и бабочек, — один монгол нарисовал кисточкой,

Цырен, такой забавный!.. мне кажется, он врет, что он монгол, хотя он и раскосый слегка, и смуглый, да глаза у него серо-зеленые, и волосы русые, — а сам весь покрыт рисунками!.. о!.. с ног до головы!.. разными рисунками и иероглифами… и китайскими, и японскими… я смеялась до упаду, когда он однажды перед нами обнажился… красивый такой… я спросила: ты сам себе все это сделал?.. а он говорит: нет, это один человек мне сделал, давно… и что все это можно читать, как книгу… представляешь!.. меня он тоже хотел разрисовать, да я не далась, тогда он сказал: давай нарисую тебе на груди только один иероглиф, самый важный!.. знаешь, что он означает по-китайски?.. — Фу — счастье… А Цырен такой смешной!.. он кальян курит…

Я выслушал Твой рассказ о Цырене, об иероглифе Фу и поцеловал Тебя прямо в счастливый алый знак.

— Хорошо. Пусть курит кальян. Пойдем, я попарю Тебя еще немного.

Когда я купал Тебя в бане, мыл, тер косматой мочалкой, обливал Тебе голову, шею и спину ледяной водой из ковша, на черные влажные мыльные доски упал из Твоих волос маленький ножик, кинжальчик. Я не стал спрашивать, зачем он Тебе, для чего он запутался в Твоих волосах. Я незаметно закатил его ногою в щель.

Из бани в избу я нес Тебя на руках. Ты вся была закутана мной в свежую простыню. Ты прижималась головой к моей распаренной груди.

Я бы хотел, чтобы эта тропинка, из бани в избу, не кончалась никогда. Чтобы я нес Тебя по ней тысячу лет.

Несмываемый иероглиф, нарисованный на Твоей груди алой краской монгольским шутником Цыреном, смылся в бане весь, без остатка.

В избе я вскипятил воды, заварил крепкий чай, разогрел в печке картошку, мы сели за стол, ели картошку и соленые грибы, грузди и лисички, пили малиновую настойку, и Ты смеялась: вот вкуснота!.. вот запах!.. живая малина!.. — и я гордо выпячивал грудь, чванясь своим винодельем; вспоминали, как мы ходили в церковь, кланяться Богородице в серебряном окладе, — она помогла нам встретиться на этой земле, а не на небесах, — Ты сидела у меня на коленях, поднимала рюмочку с наливкой, выпивала и заглядывала мне в глаза в неистовой, брызжущей из Тебя фонтаном радости, и потом целовала меня губами, пахнущими малиной и медом, — и мы говорили, говорили, и если бы кто подслушал наши разговоры, он бы не понял ни слова, как если бы мы говорили по-японски или по-китайски, так сбивчивы были наши слова, так задыхались и летели вдаль они, так жадно мы вдували их, ветреные, снежные и цветочные слова, друг другу в губы; а потом ночь сгустилась за окном, и я отнес Тебя на руках в постель, и сам пришел к Тебе, и мы удивились снова чуду нашей любви — почему все как в первый раз, почему все так сильно, почему все сильнее все становится, почему нет этому конца, и не будет, а было ли когда начало, может, мы потерялись с Тобой в глуби времен, может, мы жили всегда, может, мы Тристан и Изольда, Кришна и Радха, Эней и Дидона, может, мы Руфь и Вооз, а может, у нас нет никакого имени, мы безымянны, как морская волна, как морская звезда, как звезда в небе, как маленький восточный иероглиф, — и утомившись любовью, изнемогая от нее, не в силах ее избыть и превозмочь, мы уснули прямо посреди праздника любви, посреди сбившихся простыней и сваленных на пол подушек, рядом с неостывшей еще печью, где дотлевали последние алые угольки, среди остатков царского пира — рюмок с малиновой наливкой, рыжих лисичек в миске, старого луженого самовара на краю стола, — под старой черной и золотой иконой с кровавыми проблесками: святой Николай, покровитель моряков, посылал нам двуперстьем благословенье свое, и нам ясно было, что мы ни в кораблекрушеньи не разобьемся, ни в воде не утонем, ни буря нас не погубит, ни волна не захлестнет, — и мы спали в веселье и радости, и ничто не потревожило наш сон.

А утром нас разбудил дятел.

Он выбивал на сосне дробь, он вцепился коготками в кору, на нем была красная шапочка.

Ты вскочила с постели голая — я залюбовался тобой, — выглянула в окно и рассмеялась:

— Дятел! Смешной дятел! Он так быстро долбит ствол! Как у него не заболит голова!..

Ты повернулась ко мне, красивая, счастливая, розовая от сна, и я понял внезапно, что Иероглиф Счастья с Твоей груди не смыт, он сияет ярко и победно — алый, ослепительный, как Солнце, как само красное, прекрасное Солнце, встающее над свежим зеленым, молодо шумящим лесом за Твоей голой спиной в распахнутом настежь окне.

Сентябрь — октябрь 1998;

декабрь 1998 — январь 1999;

август — октябрь 2006,

Нижний Новгород — Москва.