Империя ученых (Гибель древней империи. 2-е испр. изд.)
Шрифт:
Приведенные материалы побуждают внимательнее рассмотреть проблему социального значения торговли – основного источника обогащения в аграрной империи. Хотя сведения по экономической истории позднеханьского периода скудны и фрагментарны, нет сомнения, что это было время значительной активизации коммерческой деятельности. Сошлемся на Ван Фу, восстававшего против расточительства и блеска городской жизни. «Ныне, – писал Ван Фу, – в мире бросают земледелие и шелководство и устремляются в торговлю. Запряженные быками и лошадьми повозки запрудили дороги, бездельники, ищущие удачи, переполнили города... Взгляните на положение в Лояне: тех, кто занимается второстепенным делом (ремеслом и торговлей. – В. М.), вдесятеро больше земледельцев, а слоняющихся попусту вдесятеро больше тех, кто занимается второстепенным делом. Один крестьянин пашет, а сто человек от него кормятся. Одна женщина ткет, а сто человек носят сотканное ею. Но если одному снабжать сотню – можно ли обеспечить всех? В Поднебесной сотня областей, тысяча уездов, десятки тысяч городков с рынками – и такое творится повсюду» [Ван Фу, с. 50].
Нарисованная Ван Фу картина едва ли характерна для всей империи и относится главным образом к Гуаньдуну – ключевому экономическому району. Вместе с тем слова Ван Фу указывают на существование иерархии экономических центров, без учета которой нельзя иметь полного представления о тенденциях развития позднеханьского общества.
В качестве низшего уровня этой иерархии у Ван Фу выступает «городок с рынком». О широком распространении торговых местечек локального масштаба даже в Хубэе во II в. до н. э. свидетельствуют документы, извлеченные из могилы Чжан Яна, в которых упомянуты жители деревни, на один день уезжавшие торговать на близлежащий рынок. Названное Ван Фу число «городков с рынками» кажется преувеличением, если принять во внимание, что численность городков (и) в ханьском Китае, по подсчетам И. Миядзаки, сократилась с 37 844 на рубеже н. э. до 17 303 к середине II в. [Миядзаки, 1959, с. 54-55]. Однако эта статистика касается в основном существовавших с древности поселений старого типа, обезлюдение которых, разумеется, не исключало появления новых, в том числе и «торговых», городков18.
Легко представить, что ведущие позиции на этих локальных рынках занимали местные магнаты. Сановник Чжоу Юй презрительно назвал тех, кого служащие уездной управы в Лояне считали могущественными людьми округи, «ничтожными торговцами овощами» [Хоу Хань шу, цз. 77, с. 8б]. Некоторые сведения о торговых операциях «сильных домов» можно почерпнуть из «помесячных указаний» Цуй Ши, который советует использовать в целях обогащения сезонные перепады цен. Так, ячмень, семенную пшеницу, сою и просо следовало продавать накануне сева, а покупать после сбора урожая, когда цены на них падали. Ткани и одежду Цуй Ши рекомендует покупать летом, а продавать с выгодой зимой (Хрестоматия, с. 218-219]. Подобная спекуляция была не столь безобидна, если учесть, что прибыль получали за счет бедных крестьян, проедавших семенной фонд или вынужденных продавать урожай задешево, чтобы расплатиться с долгами. Такая торговля, переходившая в ростовщичество, вела к обнищанию крестьянства и углублению социального неравенства. Из истории позднесредневекового Китая известно, что зона локальных рынков формировала арену местной политики с ее собственной элитой. Весьма вероятно, что именно такова была подоплека столь часто фигурирующего в ханьских текстах понятия «родных мест» (сян) как некоей территории, в границах которой получали признание социальные претензии местной элиты.
Следующие ступени рассматриваемой иерархии были представлены экономическими центрами уездного и областного масштаба. Косвенным, но вполне надежным свидетельством их существования служит сам факт кристаллизации в позднеханьской империи круга уездной и областной элиты. К. Уцуномия, исследуя пародийный контракт Ван Бао (I в. до н. э.) о покупке раба, выделил две «зоны предполагаемой торговой деятельности раба Ван Бао: внутреннюю, с радиусом около 50 км, и внешнюю, простиравшуюся до 200 км [Уцуномия, 1955, с. 349-351]19. Можно предположить, что первая зона примерно соответствовала ареалу уездного экономического центра, а вторая – областного. Отличительной чертой коммерческой деятельности на этих уровнях можно считать оптовую торговлю продуктами сельского хозяйства и ремесла, появление богатых купцов-профессионалов.
Высшее положение занимала межрегиональная торговля. Ее основными статьями были соль, железо, шелка, драгоценности, предметы роскоши. Служила она в первую очередь интересам бюрократии и провинциальной элиты. От Ван Фу и его современников мы узнаем, что столичные вельможи регулярно получали драгоценные камни и золото от правителей далеких окраин империи и соглашались быть погребенными только в гробах, изготовленных из дерева редких тропических пород, произраставших в труднодоступных горных районах юга. Автор конца I в. Цуй Инь оставил список некоторых деликатесов, подносившихся в домах служилой знати, куда они доставлялись, судя по их названиям, со всех концов империи. В этом списке упоминаются, в частности, «окуни с озера Дунтинху», «летучие рыбы с реки Гуань», «фениксы с горы Даньшань», «драконьи потроха из болот Юэ» и пр. [Цюань Хоу Хань вэнь, цз. 44, с. 7а].
Вопреки всем протестам имперских идеологов богатство и влияние в империи были тождественными понятиями: деньги были в ней основой и выражением власти. Привлекательность торговли определялась не в последнюю очередь тем, что высшие уровни экономической иерархии предоставляли и более благоприятные условия для обогащения благодаря постоянно возраставшей дифференциации коммерческой и финансовой деятельности. На межрегиональном уровне уже наблюдается отчетливое разделение предпринимательства, специализированной торговли, кредита, транспорта, хранения и даже сферы обслуживания [Хоу Хань шу, цз. 64, с. 12б].
Коммерциализация способствовала росту социальной мобильности. В этом смысле торговля была не просто младшим партнером чиновничьей администрации, но органической частью имперского строя, делая возможным функционирование бюрократии как института. Недаром в середине II в. чиновник Чжу Му отмечал в докладе трону: «Есть слоняющиеся попусту люди, умеющие воровски наживаться на торговле. Недобрые правители в провинции охотно делают их посыльными и приказывают своим домашним извлекать пользу из их могущества» [Хоу Хань цзи, цз. 20, с. 5б]. Как мы увидим ниже, правящую верхушку позднеханьской империи того времени с полным правом можно назвать торговой аристократией.
Человек покорит даже небо. Если его воля сосредоточенна, а дух деятелен, то ни судьба, ни знамения не имеют над ним власти.
Чэнь Цзижу
Роль иерархии рыночных центров как своего рода системы капиллярных сосудов внутри имперского общества не позволила торговому капиталу превратиться в автономную силу. Стимулируя социальную дифференциацию, торговля в китайской империи служила престижному потреблению со всеми его негативными экономическими и социальными последствиями. Сибарит, утопающий в роскоши, одержимый накопительством скряга и щедрый господин, раздающий свои сбережения преданным людям, – таковы три грани образа богатого человека в ханьском обществе. Все они имели своей общей основой паразитический характер торгового капитала в аграрных деспотиях, где накопление денежных богатств не сопровождалось расширенным воспроизводством материальных ценностей. И в китайской империи деньги, будучи подлинным фетишем элиты, не имели иного назначения, кроме демонстрации власти и привилегий. Ма Юань, став богачом, часто говорил: «Товары и сокровища ценны тем, что их можно раздать, а иначе станешь пленником денег» [Хоу Хань шу, цз. 24, с. 2а]. Между тем не кто иной, как Ма Юань, предложил позднеханьскому двору восстановить денежное обращение и, несмотря на противодействие ряда сановников, добился реализации своего проекта.
В императорском Китае торговля, служившая только укреплению позиций элиты, разрушала общину и воздвигнутый на ней социальный порядок. Поэтому торговец в ханьской империи стоял вне общества или, точнее, одновременно выше и ниже общества. В глазах имперских идеологов он был только «подлым человеком рынка», и вместе с тем купцы – это люди, которые «властвуют над простым народом» (слова Сыма Цяня) и «могуществом превосходят провинциальных правителей» (Чжунчан Тун).
Антисоциальная природа торгового капитала отчасти отобразилась и в терминах, обозначавших торговый люд. Так, на рубеже новой эры сановник Инь Чжан, по сообщению его биографа, обнаружил, что в тогдашней ханьской столице – Чанъане «беспутные юнцы и порочные сыновья» не были зарегистрированы на рынке. Тогда Инь Чжан вписал в реестр торговцев несколько сот человек [Хань шу, цз. 90, с. 20б]. Подобная характеристика торговых людей заставляет вспомнить о «беспутных удальцах», прислуживавших могущественным кланам20. Сходство здесь, надо полагать, не только терминологическое, но и сущностное: и те и другие были продуктом распада общины и вместе с тем силой разрушительной и исторически бесперспективной.
Таким образом, в условиях господства натурального хозяйства торговля сводилась большей частью к ограблению крестьянских общин, обострявшему социальные конфликты. Отсюда предосудительность занятия торговлей и неизменный для купца удел быть чужим по отношению к любой социальной общности. Не случайно Ма Юань и Диу Лунь предпочли наживать богатства вдали от родных мест, причем последний – под чужим именем. В сущности, торговля предполагала ограбление местных обществ. Результат предвидеть нетрудно. Торговый капитал имел тенденцию превращаться в ссудный, а стимулируемое им разорение крестьянства сокращало сферу его приложения (см. [Нагата, 1960, с. 63]).