Империя Вечности
Шрифт:
В декабре тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года, когда Ринд писал седьмую главу своей книги о методах археологии, в Крыму разгорелась война; сэр Гарднер Уилкинсон временно покинул город, уехав однажды поутру с тяжело дышащим Наполеоном и кучей внушительных чемоданов, при этом беззаботно объявив, что понятия не имеет, когда вернется.
— Может, он хотя бы намекнул, куда собирается? — допытывался у молодого человека У. Р. Гамильтон. — Случайно, не в замок Алник, резиденцию герцога Нортумберлендского?
— По-моему, он упоминал место под названием Ллановер.
— Точно, это в Уэльсе. Он там часто бывает, но это вас пока не касается. А как же вы, юноша? Остаетесь в доме?
— Я пробовал отказаться, но хозяин решительно не желал ничего слушать.
— Что ж, это совсем неплохо, — рассудил Гамильтон. — Настало время продолжить ваше образование, так что лучше не отвлекаться. И потом, наверняка вам успело приесться общество сэра Гарднера.
По правде сказать, это было не так: в первые же дни Ринд осознал, что ужасно скучает по вездесущему археологу, по шалостям четвероногого Наполеона. К тому же единственный гость начал подозревать, что его присутствие тяготит экономку, поэтому все чаще проводил время вне дома — бродил по городу и думал о Египте, как мог бы думать о женщине, в которую постепенно и безнадежно влюблялся. В особенности его привлекал фасад Египет-холла на Пикадилли, по большей части грубо сработанный в тысяча восемьсот двенадцатом году по эскизам Денона; здесь молодой шотландец, при всей своей немощности и скромной самооценке, ощущал духовную связь с художником, разглядывая причудливые узоры, некогда представавшие глазам француза, — пусть даже трижды переделанные, черные от сажи, в кучках воробьиного помета и в трещинах от зимних морозов.
Вот почему приглашение У. Р. Гамильтона в зал манускриптов для изучения оригинальных рисунков Денона (в спешке забытых автором при отъезде из Каира) вызвало у Ринда плохо скрываемый восторг.
— Вы говорите, это его рука?
— Именно так.
— И что, Наполеон Бонапарт лично смотрел эти эскизы?
— По всей вероятности.
Молодой человек уловил неодобрение в голосе собеседника, однако не мог ничего с собой поделать.
— Кажется, будто видишь все собственными глазами, — заметил он, трепетно прикасаясь к бумаге, будто к одной из бесценных реликвий своей родины. — А ведь чувствуется, что художник очень спешил.
— Он-то спешил, это верно. А вот вы совершите большую ошибку, если станете торопиться.
Ринд поднял глаза.
— Мы и сами много лет упускали рисунки из виду. Покуда главный помощник хранителя рукописей доктор Кюретон не совершил одно важное открытие.
— Открытие?
— Здесь — одна из причин, почему Бонапарт считал себя неуязвимым.
Шотландец еще раз перелистал страницы и пожал плечами.
— Мне ничего не бросилось в глаза.
— Подлинные сокровища никогда не лежат на поверхности. Подумайте как следует. Времени у вас достаточно.
Ринд очень внимательно, до боли в глазах, всматривался в рисунки с изображениями склепов, святилищ, пышнотелых танцующих дев, полуобнаженных рабов, благородных лиц — живых и высеченных из камня…
— Я просто в недоумении, — обратился он к доктору Кюретону, вошедшему в зал с чернильницей.
— Боюсь, я не вправе что-либо вам объяснять, — ответил тот.
И Ринд вернулся к работе под перестук и звон молотков рабочих, которые строили для музея гигантский читальный зал, но так ничего и не нашел, если не считать парочки относительно любопытных страниц. Уже приготовившись расписаться в своем поражении, он вдруг обнаружил, что в зале стемнело, грохот утих, а часы на стене отбивают шесть вечера. Будто бы очнувшись от сна, молодой человек поднялся, чтобы уйти, — и лишь теперь с изумлением увидел Гамильтона, который хищно следил за ним, стоя поодаль.
Ринд поморгал.
— Я не заметил, как вы вернулись.
— Ну что, вы нашли их?
— Кого — их?
Бывший шпион подошел к столу, шурша фалдами фрака.
— Отличная работа, юноша, — произнес он, указывая на отложенные листы. — Я знал, что вы быстро справитесь.
— Вот эти? — Ринд уселся обратно. — Я и сам не понимаю, почему отобрал их.
— Конечно.
— Мне вдруг померещилось некое…
— Несоответствие? Так я и думал. — Гамильтон поднял первый лист. — Расскажите-ка мне вот об этом. Что вас насторожило?
Ринд посмотрел на цветной портрет мужчины в тюрбане, в сияющей маске и развевающемся красном плаще, с воздетыми, как у пророка, руками.
— Не знаю, — ответил шотландец. — В этом рисунке есть что-то странное. Нереальное.
— В отличие от прочих портретов?
Ринд перебрал в уме остальные лица — шейхов, крестьян, бедуинов, турок — и согласно кивнул.
— А что? Вы знаете, кто это?
Но Гамильтон уже держал в руках портрет молодого туземца с густыми, как шерсть, волосами, ясным взглядом и таинственной, словно у сфинкса, улыбкой.
— Ну а как насчет этой работы?
— Здесь тоже что-то необычное… Какой-то неземной лик… Будто у святого… Не знаю.
Гамильтон прищелкнул языком.
— Значит, вы не заметили… — Он указал на борозды на бумаге. — Правда не видите?
— Отпечатки? Ну да. — Страницы в папке часто носили подобные следы: очевидно, работая в жутко стесненных условиях, Денон для удобства подкладывал под рисунок другие листы. — Но они же нечеткие, как всегда.
— Нечеткие? Ничего подобного. Доктор Кюретон способен расшифровать самые слабые отпечатки с такой же уверенностью, как сэр Гарднер может разбирать египетские письмена — или как мы читаем вечерние газеты. По большей части это архитектурные фрагменты. Хватает и разных иероглифов. Однако следы на этом портрете прежде всего не совпадают ни с одним эскизом. Очевидно, месье Денон избавился от оригинала. — Гамильтон протянул собеседнику чернильную перерисовку, выполненную рукой доктора Кюретона. — Взгляните поближе, юноша.
Ринд посмотрел. Перед ним тянулись три строчки символов: явные иероглифы постепенно уступали место более современным символам.
— Наброски от скуки?
— Нет, не от скуки.
— Нет…
Знаки располагались в продуманном, почти хронологическом порядке и вовсе не походили на плод праздного воображения.
— Что-нибудь узнаёте? — спросил Гамильтон.
Шотландец пожал плечами.
— Кинжал… патриархальный крест… [57] трезубец…
57
Символ Православной церкви, который также называют «католическим крестом кардинала» и «крестом с двумя перекладинами». Верхняя перекладина служит для надписи «Иисус Христос, Царь Иудейский», сделанной по распоряжению Понтия Пилата. Под названием «архиепископальный крест» он часто встречается на гербах архиепископов.