Империя Вечности
Шрифт:
— Vive l'Empereur! [72] — грянули солдаты, потрясая оружием и подбрасывая над головами свои кивера.
А потом устремились вперед, чтобы коснуться его, словно святого.
Когда еще за последние две тысячи лет история видела что-нибудь более величественное?
Кто наблюдал подобное преображение?
На чьих глазах человек вот так же вознесся бы в небеса?
За головокружительным продвижением Наполеона к Парижу следили газеты, пестрящие лицемерными заголовками. «Оборотень уже в Каннах» и «Тиран в Лионе» быстро уступили место «Завтра Наполеон будет в наших стенах» и «Его величество вошел в Фонтенбло». Двадцатого мая король Людовик бежал из Тюильри подобно трусливому таракану, а император явился, чтобы вернуть себе трон. Под ликование двадцатитысячной толпы он взошел по дворцовой лестнице (поклонники были готовы снести балюстраду, лишь бы дотронуться до предмета своего обожания), принял объятия своих прежних слуг и придворных, ответил на приветствие встревоженного Денона и проследовал к себе в кабинет, который без жалости очистил от королевских побрякушек, чтобы разместить свои карты и военные сводки.
72
Да здравствует император! (фр.)
Сколько еще предстояло свершить! Прежде всего — подавить любое сопротивление, собрать миллионные капиталы, снарядить не одну тысячу новых рекрутов, выдоить арсеналы и великой армией дать решающее сражение огромной коалиции сил, которые грозно скапливались на севере под командованием герцога Веллингтона. Осунувшийся, постоянно на взводе, с мутным взглядом и пятнами табака на одежде, он часто надолго запирался в кабинете, работая ночи напролет и разрешая себе прикорнуть лишь тогда, когда разум отказывался справляться с нагрузкой.
Наполеон, конечно же, помнил из прошлого опыта, что именно при таких условиях ему являлся «красный человек», но не страшился принять и этот вызов. Пусть только пророк попробует возникнуть со своими поучениями! Император готов был встретить его так же, как встретил вооруженных солдат пятого полка — без дрожи, в полной уверенности, что справится с любой опасностью.
В ночь на тридцать первое мая, беспокойно ворочаясь на кабинетном диване (время ли спать!), он ощутил еле заметное дуновение, услышал шелест, легкий скрип и понял: «красный человек» вернулся читать наставления. Наполеон даже глаз не открыл.
— Я знаю, это ты! — презрительно ухмыльнулся он, сжимая пальцами переносицу. — Не надейся удостоиться от меня хотя бы взгляда.
Никакого ответа.
— Плевал я на тебя, слышишь? Мне уже безразлично, кто ты. Мне вообще нет дела до вашего брата, ясно?
Ни слова.
— Мне все равно! — выпалил Наполеон, брызжа слюной. — Ты для меня не существуешь. Ты — Кассандра: пытаешься запугать меня мрачными предостережениями, отравить мою душу сомнениями. Убирайся, я ничего не желаю слышать!
Ни единый звук не указывал на то, что «красный человек» хотя бы тронулся с места.
— Меня не интересуют твои цели, — продолжал Бонапарт. — Ты сбил меня с пути… Вышиб из седла… Наверное, упивался моими несчастьями. Поражениями, к которым сам же намеренно указал мне путь. О, представляю, как ты радовался! Так вот, я больше не собираюсь тебя слушать. Меня не волнуют пророчества — и уже никогда не будут волновать!
Повисло мучительное молчание.
— Знаю, о чем ты сейчас думаешь. Когда-то, внутри Великой пирамиды, я внимал каждому твоему слову. Что же, в те дни я был совсем другим человеком. Еще не вкусившим всемогущества, не представлявшим, какой ценой оно сохраняется. Но сегодня, любезный сэр, я вычеркнул Египет из памяти, понятно?
Тишина.
— Египет более ничего не значит! Он умер! Я — император Наполеон, Наполеон Великий. Я — это Франция. Это Революция. Я сам себя сотворил! Я поведу на врага народ, который обожает меня, и обязательно одержу победу!
Ледяное молчание.
— Только не надо говорить, будто я не оправдал надежд человеческого братства или как бишь его. Тебе хорошо твердить о какой-то там справедливости, о естественных законах, но я скажу так: народ желает одного — безопасности, а ее никогда не достичь, если не править железной рукой. Чтобы сделать шаг вперед, нужно быть воином. И только императору под силу приблизить грядущее. Я взлетел даже выше, чем ты предсказал в Египте, и не знаю дороги назад!
Зловещая тишина.
— Слышишь меня? — выкрикнул Бонапарт. — А может, еще сомневаешься? Или трепещешь перед моим величием? Что, язык проглотил от страха?
Тут он открыл глаза, отчаянно заморгал, окинул комнату взглядом — и наконец обнаружил нарушителя своего спокойствия. Но совсем не того, кого ожидал.
— Я нашел его, сир, — пролепетал в замешательстве паж по имени Луи Сен-Дени, протягивая Наполеону платье для коронации, пышное императорское облачение, на поиски которого был послан пару часов назад.
На следующий день, первого июня тысяча восемьсот пятнадцатого года, под грохот церемониальных пушек Наполеон торжественно проследовал от ворот Тюильри до вершины Монмартра. В последний раз император в одеждах великого Цезаря появился перед двухсоттысячной толпой, собравшейся на Марсовом поле.
— Клянетесь ли вы, если нужно, сложить свои головы ради блага всей нации? Клянетесь ли умереть, но не дать иноземцам вторгнуться и диктовать нам свои законы?
— Смерть врагам Франции! — взревели солдаты. — Vive l'Empereur! Vive la libert'e! [73]
73
Да здравствует свобода! (фр.)
Оставалось еще семнадцать дней до Ватерлоо.
Четыре месяца спустя Наполеон поднимет подзорную трубу, чтобы оглядеть бесприютные скалы Святой Елены. И с тоской пробормочет:
— Уж лучше бы мне остаться в Египте.
Глава тринадцатая
ИМЯ, КОТОРОЕ МЫ ОСТАВИМ ИСТОРИИ
И вдруг, за каких-нибудь тридцать минут, жизнь Ринда резко переменилась.
Его труду по археологии — можно сказать, незаконнорожденному, но взращенному с нежностью ребенку — недоставало лишь окончательной редакции и личных наблюдений; что же касается отъезда в Египет, оставалось только получить официальное подтверждение. Сэр Гарднер обрушил на молодого человека безудержный поток сведений, правда, почти все они относились к практической стороне путешествия и научных исследований. Поэтому, когда события — при самых неожиданных обстоятельствах — приняли крутой поворот, для Ринда было бы вполне простительно в самую неподходящую минуту утратить хладнокровие. Однако, к стыду своему, шотландец уже настолько свыкся с навязанной ему ролью, что научился владеть собой даже в тех случаях, когда его заставали врасплох.
Это произошло в один приятный летний вторник. Сэр Гарднер, отпустивший кухарку на поминки, сам хлопотал у плиты, поджаривая так называемый «омлет по-фивски» из доброй дюжины яиц от соседских голубей.
— Благодарю, но я этого есть не стану! — упрямо заявила Каролина Лукас и сморщила нос.
— Вы же проголодаетесь.
— Ничего, мне полезно.
— Знаете, чтобы составить мнение, нужно сначала попробовать.
— Некоторые вещи, — парировала гостья, — и пробовать незачем.