Империя
Шрифт:
Джордж Томпсон появился в дверях с раскрасневшимся от позднего празднества лицом.
— Джентльмен, которого вы ждете, — загадочно объявил он.
Херст вскочил на ноги, Блэз сделал то же самое. Девицы Уилсон по-прежнему играли в трик-трак. В дверном проеме возникла внушительная фигура государственного мужа в черном альпаковом сюртуке при галстуке-ленточке, самого Уильяма Дженнингса Брайана.
— Полковник Брайан! — Херст протянул руку Великому Простолюдину, как окрестили его изобретательные газетчики; Великий Простолюдин профессионально сжал протянутые ему пальцы и улыбнулся тонкогубой широкой улыбкой. Блэз никогда не видел так близко этого идола
— Вы одержали первую из многих побед. — Говорил Брайан приятным низким голосом, ничуть не похожим на раскаты грома с трибуны на предвыборном митинге. — Я тоже начинал с выборов в палату представителей, — добавил он, как будто, подумал Блэз, то была необходимая рекомендация. Все-таки с тех пор он терпел сплошные поражения на всех выборах.
Херст представил полковника Брайана девицам Уилсон, назвав их «моя невеста и ее сестра». Великий Простолюдин держался в позе ветхозаветного пророка. Что касается Блэза, то он похвалил его за недавнюю редакционную статью в «Балтимор икзэминер», убедив Блэза в том, что Брайан собирается в третий раз стать кандидатом в президенты в 1904 году, если только Шеф его не остановит.
— Мы все трое издатели, — заметил Брайан, восседая на позолоченном троне, покрытом наполеоновскими пчелами. «Оригинал, — всегда утверждал Херст, — собственность самого императора»; ему было невдомек, что в любом французском железнодорожном отеле точно такие же стулья. Брайан достал из кармана несколько экземпляров своей газеты «Простолюдин», издаваемой в его родном городе Линкольн, штат Небраска. — Это вас позабавит, джентльмены.
Херст профессионально зашелестел газетными листами и печально покачал головой.
— Я вижу, полковник, вы не следуете моему совету.
— Видите ли, мистер Херст, я обращаюсь к более сдержанной публике, чем вы, — добродушно ответил Брайан. Он даже улыбнулся девицам Уилсон, которые не обращали на него внимания. Блэз с трудом мог поверить, что этот простой, похожий на фермера человек мог настолько завладеть воображением страны. Было это искусство или простая хитрость? Может ли одно красноречие вызывать такой страстный трепет и такую устойчивую антипатию? По крайней мере для одной трети населения, он был всегда прав, и если бы создатели американского мира не объявили его в газетах злодеем, социалистом, анархистом, уравнителем, он был бы сейчас президентом Соединенных Штатов, гораздо более популярным, чем коварный Рузвельт, потому что популярность Брайана именно и была популистской, опирающейся на простой народ, голосом которого он был.
Брайан со знанием дела и без оптимизма заговорил о выборах.
— Обычно партия, не имеющая власти, собирает много мест в палате представителей. Лишь один Рузвельт неуязвим. Мы получили то, что принадлежит нам по праву. Вот почему так глубоко знаменательна ваша победа.
Херст согласно кивнул. Интересно, подумал Блэз, совершит ли Шеф ошибку, сочтя себя умнее и популярнее Брайана. Шеф был непривычен к мирским делам и вряд ли на него произвела ошеломляющее впечатление победа, полностью подстроенная Таммани-холлом. Блэз опасался, что Шеф, подчас на редкость наивный, мог принять число поданных за него голосов за личную популярность того рода, какой пользовался Брайан; лишь большие деньги, умело потраченные Ханной, лишили его президентства.
— Я, естественно, польщен, —
Пока это говорилось, Блэз наблюдал за лицом Брайана. Политики, как и священники, не обладают восторженной внешностью мирян. Квадратная челюсть Брайана, его узкий рот напоминали набросок из горизонтальных и вертикальных линий, пересекающихся строго под прямым углом. Неудивительно, что он был легкой добычей карикатуристов.
— Я уверен, что в Вашингтоне вам будет сопутствовать успех. — Глаза Брайна на мгновение повернулись в сторону загадочных девиц Уилсон и затем, точно из чувства вины, заморгали. — Если позволите дать вам совет, — скромно заметил он, — то у нас есть сильная атакующая позиция против нашего будущего императора — это сама империя.
Поскольку Херст в общем поддерживал американское имперское присутствие на Филиппинах, он не клюнул на приманку Брайана.
— Мне кажется, что мистер Тафт взял Филиппины под контроль…
— Нет, мистер Херст. Я не имею в виду преступления, которые мы уже совершили. Я думаю о том, которое Теодор вынашивает в своих мечтах. Он прославляет войну, а я ее ненавижу. Ненавижу! — Послышался рокот, похожий на приближающийся гром. Девицы Уилсон оторвались от партии в триктрак и посмотрели на великую звезду — что же еще? — готовую исполнить некий номер. Они ничего не понимали в политике, зато им было известно все о шоу-бизнесе, к которому в общем и целом принадлежал и Брайан, адвокат-златоуст выездного суда в Чатокуа. — Мне ненавистна любовь к войне, которую он демонстрирует в каждой своей речи. — Увидев, что он завладел вниманием двух девиц, что было эквивалентно, по крайней мере двум штатам союза, Брайан знакомым жестом ухватился руками за лацканы. — Он сказал кадетам Уэст-Пойнта: «Хороший солдат не только должен с охотой идти в бой, он должен сгорать от нетерпения, как бы скорее вступить в бой». Но довольно об этих заповедях нашего Господа Иисуса Христа. — Знаменитый, похожий на звучание лютни голос заполнил комнату, где находились также Артур Брисбейн и еще полдесятка херстовских сотрудников; Джордж не оповестил об их приходе.
— По оценкам убито более ста человек! — возбужденно воскликнул Брисбейн и пришел в еще большее возбуждение, увидев Великого Простолюдина на наполеоновском троне. — Простите, У.Р. Я не знал…
— Ничего страшного. Мы с полковником Брайаном, как всегда, едины. Мы дополняем друг друга. — Блэз понял, что Шеф хотел сказать другое, созвучное слово, означающее «поздравлять», но ему все было простительно.
— Вы посидите с нами, мистер Брисбейн? — Это была вежливая формула, дававшая понять остальным оставить их, в том числе девицам Уилсон, по-прежнему смотревшим на великого лицедея, который мрачно им улыбался, когда они прошли мимо, шурша золотыми нитями и обдав его облаком тяжелых духов.
Брисбейн сел напротив Брайана; он не был его поклонником по той простой причине, что ни один человек в истории не достиг величия, считал он, если у него не было голубых глаз. Когда Блэз упомянул Юлия Цезаря, Брисбейн ответил, что письменные свидетельства не вполне ясны; иные свидетельства говорят о его сексуальной распущенности того рода, что исключает величие. Блэз полагал, что завоевание мира все-таки чего-то стоит, но Брисбейн был американским моралистом, и спорить с ним было бесполезно.