Империя
Шрифт:
— Это не доктрина Хэя.
— Но это и не доктрина Монро. Однако шедевр моего деда начал распадаться, когда в восемьсот сорок восьмом году президент Полк заявил конгрессу, что завоевание нами Мексики оправдано доктриной Монро. Мой дед, в то время рядовой член палаты представителей [144] , осудил президента с трибуны конгресса и рухнул замертво во время заседания. Когда Теодор недавно объявил, что на нас лежит обязанность, опять-таки в силу доктрины Монро, наказать «хронических нарушителей закона» в Южной Америке, а также «осуществлять международный полицейский контроль», я едва не рухнул замертво за утренним кофе.
144
Президент
Хэй и сам ощущал некоторую неловкость в связи с проведением внешнеполитического курса, к которому сам по большей части имел прямое отношение. Тем не менее он счел своим долгом защищаться.
— Но ведь на нас, конечно, лежит моральный — как бы я не презирал это слово — долг помогать менее удачливым странам в этом полушарии…
— И солнечным Гавайам, и бедной Самоа, и трагическим Филиппинам? Джон, все вы стремитесь к империи, и империю вы получили, заплатив, кстати, очень низкую цену.
— Какую цену вы имеете в виду? — По блеску адамсовских глаз Хэй понял, что его ждет крайне неприятный ответ.
— Американская республика. Наконец вы с ней разделались. И поделом. Как консервативный христианский анархист, я никогда ее особенно не любил. — Адамс высоко поднял чашку с чаем. — Республика мертва, да здравствует империя!
— Ну что вы, мой дорогой. — Хэй поставил свою чашку на блюдце со своей монограммой, и она принялась мерно позвякивать в такт его словам. — У нас все формы республиканского устройства. Разве этого не достаточно? Разве этого мало? Зачем я еду сейчас через Огайо или где мы сейчас находимся, как не для того, чтобы своей речью убедить людей голосовать?
— Мы разрешаем им голосовать, чтобы укрепить в них чувство востребованности. Но чем больше мы расширяем, чисто теоретически, демократию, тем сильнее она выдыхается. — В подражание Кларенсу Кингу Адамсу захотелось употребить простонародное словцо, сопровождаемое обычно резким вскидыванием головы, как это делают рабочие-ирландцы в Бостоне.
— Не стану проливать слезы. — Хэй давно сделал свой выбор. Республика — или как угодно будет назвать Соединенные Штаты — лучше всего управляется собственниками, наделенными чувством ответственности. Поскольку большинство собственников, по крайней мере в первом поколении, преступники, то немногим высоколобым патриотам не остается ничего иного, как пропустить одно-два поколения и затем избрать кого-то из своей среды, кто умеет говорить с народом на его языке (а может, и по-королевски?) и сделать этого человека президентом. Каким бы утомительным в общении ни был Теодор, «опьяненный самим собой», как любил говорить Генри, он являл лучшее, что могла предложить страна, и можно было считать, что им всем повезло. К добру или к беде, система не допускала к власти Брайанов, хотя, может быть, это не относилось к Херсту. Хэй понимал, что этот негодяй представлял собой новый цезарийский элемент на политической арене страны: богатый манипулятор общественным мнением, который, поведя за собой массы, мог опрокинуть немногих избранных.
Линкольн тепло и проникновенно говорил о простых людях, но он был так же далек от этого вида человеческих существ, как излюбленное динамо Генри Адамса от бычьей упряжки. Нужно оседлать общественное мнение, Хэй много размышлял об этом. Теодор полагал, что общественным мнением способен управлять блестящий популярный лидер вроде него самого, но на практике Рузвельт был сама нерешительность, он никогда не появлялся на балконе своего кабинета, подставляя себя под пули врагов. Херст был другим; он мог заставить людей действовать непредсказуемо, он мог выдумывать проблемы, а потом и способы их решения — тоже надуманные, но от этого не менее популярные. Началась конкуренция между немногими мыслящими, руководимыми Рузвельтом, и Херстом, истинным изобретателем современного мира. То, что Херст произвольно называл новостями, становилось
Поезд со скрежетом остановился на станции маленького городка, называвшегося, судя по намалеванной краской вывеске, Хейдегг, Клара и Абигейл появились в дверях салона.
— Мы сделаем остановку, — объявила Клара громко и авторитетно.
— Дорогая, мы уже ее сделали. — Хэй поднялся на ноги; это был акробатический этюд: сначала он наклонился вправо, вцепившись одновременно левой рукой в спинку кресла перед собой, постепенно преодолевая сопротивление силы тяжести, своего извечного врага.
Адамс показал рукой на небольшую толпу, собравшуюся в конце состава.
— Надо пообщаться с народом, от чьего имени мы, то есть вы и Теодор, правите.
— Стоянка — пятнадцать минут, дядюшка Генри, — сказала Абигейл, и улыбающийся проводник помог им спуститься на благословенную землю Огайо, а может быть и Индианы. Хэй вышел на прохладный воздух, существовавший отдельно от атмосферы салон-вагона, более теплой, пропитанной железнодорожными запахами, а также ароматами кухни, где чернокожий шеф-повар творил чудеса из мяса черепахи.
На мгновение ему показалась, что земля уходит у него из-под ног, точно он все еще находился в мчащемся вагоне, и Хэй покачнулся. Клара сжала своей пышной рукой его тонкую руку, и четыре жителя столицы имперской республики, ведомые Хэем, Вторым Лицом в Государстве, смешались с народом.
Американский народ, полсотни фермеров с женами, детьми и собаками, окружили Второе Лицо в Государстве, которое им приветливо улыбнулось и тут же заговорило с ними в простонародной манере его «Маленьких штанишек», которая способна была потягаться с комическими приемами самого Марка Твена.
— Насколько я могу судить, — сказал он, скромно улыбнувшись, — по местности, и вы меня поправьте, если я ошибаюсь… — он был уверен, что они в Индиане, но лучше перестраховаться, — … мне не выпало раньше счастья побывать в Хейдегге. Сам я из Варшавы. Варшавы, штат Иллинойс, как вам наверно известно. Мы направляемся сейчас на большую выставку в Сент-Луисе, и когда я увидел надпись «Хейдегг», я сказал, давайте остановимся и поговорим с народом. Итак, здравствуйте. — Хэй был доволен непринужденностью своих слов и отсутствием в них какого бы то ни было чванства. Он боялся взглянуть на Генри Адамса, которого в Хэе всегда забавляла в не лучшем смысле слова линкольновская легкость общения с простыми людьми.
Толпа дружелюбно разглядывала четырех чужаков. Затем высокий худой фермер вышел вперед и пожал руку Хэю.
— Willkommen, — начал он, обращаясь ко Второму Лицу в Государстве по-немецки.
Хэй тоже по-немецки спросил, говорит ли кто-нибудь в Хейдегге по-английски. Ему ответили по-немецки, что школьный учитель хорошо говорит по-английски, но сейчас он болен и лежит дома в постели. Хэй преодолел искушение засмеяться, услышав с трудом подавляемое тявканье Адамса. К счастью, он довольно хорошо знал немецкий и ему удалось объяснить толпе, кто он такой. По толпе разнеслась весть, что это высокое начальство, может быть даже президент железной дороги. Когда Хэй скромно назвал себя, его слова восприняли приветливо, но поскольку никто никогда не слышал слов «государственный секретарь», толпа начала расходиться, и вскоре четверо гостей остались одни на глинистой насыпи, где среди травы пробивались фиалки. Абигейл начала собирать цветы, а Адамса распирал восторг.