Империя
Шрифт:
— Пронесся слух, что два велосипедных механика [141] из Северной Каролины поднялись в воздух на тяжелой машине собственного производства. — Этой тяжеловесной фразой Лэнгли приветствовал своего старого друга.
— Когда? — насторожился Адамс, как всегда, когда речь заходила о чудесах науки. — И сколько времени они продержались в воздухе?
— Три месяца назад. Сообщение очень невнятное. Никто ничего не говорит прямо. Кто-то прислал мне вырезку из норфолкской газеты, в которой не много смысла…
141
Имеются в виду братья Райт, пионеры авиации.
— Нам об этом сообщили, — сказала Каролина, вспомнив, как развлекло Тримбла сообщение о двух братьях, которые впервые в истории якобы поднялись на такой машине. В один день они взлетали и садились несколько раз. Она вспомнила, что, по их словам, они преодолели полмили. Она рассказала об этом Лэнгли, которого это скорее удручило, чем обрадовало. Ясно, что этот деятель науки жаждал славы первого человека, поднявшегося в воздух, как… кажется, его звали Икар, вспомнила она; пришло на ум и наставление мадемуазель Сувестр о том, что надо всегда держать наготове классическую аллюзию, но не спешить пользоваться ею.
— Я слышал что-то очень похожее. Не знаю, как такое возможно. Кстати, кто они такие?
— Очень странно, что пресса не подхватила эту историю. — Адамс повернулся к Каролине. — Почему вы ее не напечатали?
— Потому что мы получаем ниоткуда уйму подобных сообщений. К тому же, Тримбл не мог понять, не идет ли речь о еще одном планере, вроде того, что полетел с Эйфелевой башни.
— Пожалуй, я им напишу, — мрачно сказал Лэнгли. — Я вплотную подошел к созданию действующей машины…
— А какой толк в летающих машинах? — Каролине и в самом деле было любопытно, это была не мужская одержимость всяческими механизмами; ее заинтересовало применение этой явно непрактичной новинки.
— Полеты изменят всю нашу жизнь, — сказал Лэнгли. — Люди смогут с большой скоростью переноситься на большие расстояния.
— Наверное, это хорошо. — Каролина была полна сомнений; ее магнолия погибла в результате наезда на нее Элис Рузвельт за рулем очень мощного и очень быстрого металлического изделия.
— Это изменит войну, — задумчиво сказал Адамс. — Можно будет доставлять взрывчатку на территорию противника и взрывать там все, что угодно.
— Даже в нашу Гражданскую войну эффективно использовались воздушные шары… А теперь, имея мощный аэроплан…
— Но люди скоро придумают, как их сбивать в небе. — Каролина вспомнила одну из последних арий президента. Он говорил о кайзере, которого он почти полюбил благодаря Спеку, этому милому связующему звену между двумя воинственными личностями. Спек, по словам Рузвельта, рассказал ему, как искусный производитель оружия Крупп обманывал кайзера. «Очевидно, Крупп — выдающийся политик». Пенсне президента светилось собственным светом. «Он приходит к кайзеру и говорит, что изобрел броню, которую никакая пуля не пробьет. Кайзер немедленно заказывает ему множество стальных щитов. Затем через год Крупп с очень печальным видом опять приходит к кайзеру и говорит, что он изобрел пулю, которая пробивает эту броню. Кайзеру ничего не остается, как заказать тонны этих магических пуль, а потом новейшую непробиваемую броню, которую в свое время пробьет еще более совершенная пуля. Кайзер посоветовал мне не поддаваться на эту уловку». Когда Каролина передала этот рассказ Адамсу и Лэнгли, они обменялись многозначительными взглядами, и Лэнгли сказал:
— Кайзер очень хочет, чтобы мы плелись у них в хвосте, вот почему на случай войны мы должны располагать первоклассными летающими машинами.
— Но если они научатся их сбивать…
— Мы изобретем что-нибудь такое, что нельзя сбить… — начал Лэнгли.
— Пока и это не собьют, — сказала Каролина. — Если мне позволено высказать женскую точку зрения, этот вид соревнования бесконечен. — Она была под сильным впечатлением от рассказа президента.
— Прогресс, однажды начавшись, бесконечен, — в тоне Лэнгли слышалось нравоучение.
— Прогресс, — сказала Каролина, — означает, что вы движетесь от одной известной точки к другой. Разве проблема не в том, что мы не знаем, куда идем?
— Стремление к открытиям не зависит от нашей воли. — На сей раз в голосе Адамса не было мрачной обреченности.
— Мы движемся, потому что обязаны это делать, — сказал Лэнгли. — Это процесс эволюции.
— Вы напомнили мне, что я католичка и потому генеалогически никак не связана ни с какими обезьянами, даже самыми симпатичными. — Каролина встала.
— Вас извлекли из Адамова ребра к нашему общему удовольствию. — Когда Каролина простилась с Лэнгли, Адамс проводил ее до подъезда, где пахло ландышами; весь дом, как всегда, жарко натопленный и полный цветов, напоминал ей оранжереи Белого дома, теперь ушедшие в прошлое.
— Продай Блэзу часть акций.
— Он попытается завладеть всем.
— А ты ему этого не позволишь. Ты ведь умная девочка. — Адамс похлопал ее по руке, и Уильям отворил дверь.
Джон Хэй сидел один в своем вагон-салоне и смотрел в свежевымытые окна на проносящиеся мимо Соединенные Штаты Америки. Кассетты из Пенсильванской железнодорожной компании предоставили государственному секретарю пышно меблированный личный вагон и специально вышколенных чернокожих слуг. По настоянию президента Хэй согласился побывать на Всемирной выставке в Сент-Луисе, где ему предстоит произнести речь, как всегда мудрую, остроумную и изящную, которая явится первым залпом грядущей битвы за пост президента. Нет сомнения, что в июне республиканская партия выдвинет кандидатуру Теодора, нет сомнения и в том, что в ноябре он победит Брайана или Херста или любого другого демократа. Но Теодору мнились хищники на каждой тропке, и потому он послал вечно хворого Хэя на Запад. Клара настояла на том, чтобы с ними поехал Генри Адамс, завсегдатай всемирных выставок, а Адамс, в свою очередь, заявил, что возьмет с собой всамделишную племянницу Абигейл, девушку простую, но интересную и всем живо интересующуюся.
Хэй делал вялые наброски в своем блокноте. Сочинение речей уже не давалось ему легко, как, впрочем, и все остальное. В дополнение к прелестям больной простаты прибавилась еще и грудная жаба, новый неистовый недуг, который мог сразить его, лишить сознания и бездыханным швырнуть оземь посередине речи. Он всегда знал, что жизнь придет к концу, его всегда поражало, почему столько знакомых с изумлением встретили приход костлявой. С другой стороны, он не мог полностью положиться на то, что пока еще кое-как крутилось внутри его тела и воспринималось им как пресловутое динамо Адамса, в котором вот-вот выйдет из строя именно то, что заставляет его крутиться.
Теодор принадлежал к тем людям, которые не в состоянии представить себе собственную смерть или чью-то еще, и этим, видимо, объяснялась его противоестественная страсть к войне. В тот единственный раз, когда Теодору пришлось заглянуть в ее костлявое лицо, причем дважды за один день — когда одновременно умерли его первая жена и его мать, — он буквально сбежал, как тот странник в Самарру [142] (или то было из Самарры?). Он бросил новорожденную дочь, карьеру, весь мир и скрылся на диком Западе, где, как ему казалось, расстояния настолько велики, а местность настолько ровна, что приход смерти можно будет увидеть заранее и спастись бегством в еще более далекие края. То обстоятельство, что государственный секретарь фактически умирал, ничуть не обеспокоило Теодора, который думал только о грядущих выборах и своей бесконечной славе. Джон Хэй был теперь символом республиканской партии, полстолетия которой исполнится в июле. Поэтому молодой секретарь Линкольна и престарелый министр Рузвельта должен быть выставлен, как икона, на обозрение всей страны и говорить банальности, чтобы Теодор стал президентом по собственному праву и не воспринимался больше как Его Величество Несчастный Случай.
142
Притча о человеке, который, заметив на базаре в Багдаде поманившую его Смерть, бежал от нее в Самарру, на что Смерть удивленно заметила: «Я не ожидала встретить его в Багдаде, сегодня вечером у меня с ним свидание в Самарре».