Империя
Шрифт:
— Разве только это его волнует?
Но Блэз не был расположен нырять в такие глубины.
— Как издателя — да. И я хочу стать издателем.
— Совместно с Херстом?
— Нет. Я сам хочу быть Херстом.
— Он ведь еще этого не знает?
— Почему ты так думаешь? — Блэз улыбнулся ей своей самой обезоруживающей мальчишеской улыбкой, хотя она отлично понимала меру зрелого расчета, в нее вложенного. Шарм был мощнейшим оружием Блэза. Шарм был хрупкой линией обороны Каролины.
— По тому, как он к тебе относится. Со всеми прочими он grand seigneur [58] . Вежлив, как мы вежливы со слугами. Но к тебе он относится как к равному, а это значит, что он ждет, когда ты вложишь деньги — быть может, все свои деньги — в его газеты. — Каролина не собиралась столь прямо переходить к теме завещания, но, говоря об отношении Херста к Блэзу, она решила довериться своему инстинкту.
Блэз нахмурился совсем не по-мальчишески. Он выглядел сейчас, как
58
Вельможа (фр.).
— Я не намерен так вкладывать свои деньги, — сказал он наконец.
— Но ты дал ему повод думать, что такое возможно. — Каролина отлично понимала Блэза. Неужели и он, подумала она, едва ли не впервые понимает ее? — С таким человеком, как Херст, это небезопасно.
— Отец имел в виду семерку, — отрезал Блэз. — Хаутлинг знает. Он был его адвокатом. Он говорит, что намерения отца не вызывают сомнений.
Каролина очень прямо сидела на своем стуле. За спиной Блэза золотистые хризантемы стояли, как на похоронах. Предзнаменование? Если да, то чьи похороны, его или ее?
— Тебе повезло, что рука отца дрогнула. Мы оба знаем, что он имел в виду. Но я хочу знать, что имеешь в виду ты. Зачем тебе моя половина наследства? Ведь оно достаточно велико для двоих.
— Нет, при том, что я замыслил. — Блэз мрачно смотрел на сестру.
— Основать газету?
Блэз кивнул.
— Сейчас я учусь тому, как это делается. Когда буду готов, я создам свою собственную или куплю уже существующую. Может быть, здесь…
Каролина не могла сдержать улыбку.
— Станешь конкурентом Херста?
— Почему бы и нет? Он поймет.
— Конечно, поймет. Поймет, что ты его предал. И еще поймет, что если ты его конкурент, то тебя надо раздавить, как он, кажется, раздавил Пулитцера.
— Его «Уорлд» нормально выходит. Просто Пулитцер больше не номер первый.
— Значит, одновременно могут существовать Херст, Пулитцер и Сэнфорд?
— Да, — сказал Блэз.
Каролина была подавлена и напугана.
— Ты потеряешь все деньги.
— Нет, — сказал Блэз.
— Выиграешь или проиграешь, но шесть лет ты будешь распоряжаться моим капиталом. Что будет потом?
— Согласно Хаутлингу, — Блэз осторожно подбирал слова, — ты получишь сумму, равную половине состояния на момент утверждения завещания.
Каролина пыталась нащупать путь из лабиринта, который она пройдет не в качестве жертвы, но Минотавра.
— А если ты удвоишь мое состояние, то удержишь половину?
— Это кажется справедливым. Удвою-то я, а не ты.
— А если потеряешь?
— Я не потеряю…
— Если потеряешь, что получу я?
Блэз ответил лучезарной улыбкой.
— Половину от нуля.
— Итак, я теряю все, если ты потерпишь неудачу, и не получу ничего, если ты будешь удачлив.
— В течение следующих шести лет тебе будет выплачиваться тридцать тысяч долларов в год. На эти деньги можно безбедно жить здесь. А еще лучше — в Сен-Клу.
Перед взором Каролины забрезжил путь к сокровищу. Она еще не до такой степени превратилась в нью-йоркскую хищницу, чтобы требовать на обед сырое мясо. Сначала она хотела получить свое. Потом еще и его. Хотя семейная история мало ее вдохновляла, загадочные намеки отца звучали интригующе — о том, что ее дед Чарльз Скермерхорн-Скайлер был незаконным сыном Аарона Бэрра. В заведении мадемуазель Сувестр ей повезло с учителем истории; в отличие от многих, он не презирал американскую историю. Вместе они прочитали все, что могли найти — увы, немногое — о ее прадеде, который показался ей скорее художником, чем злодеем, скорее лордом Честерфилдом, чем Макиавелли. Бэрр приходился ей предком по материнской линии, следовательно, к Блэзу он не имел отношения, и, если верить законам или, точнее, причудам наследственности, это давало ей немалое преимущество. Бэрра хитро обвели вокруг пальца с президентством, не так хитро, но лишили мексиканской короны; он прожил достаточно долго, чтобы увидеть, как, если верить легенде, стал президентом другой его незаконный сын — Мартин Ван Бюрен [59] . Бэрра называли предателем, но фактически он был еще хуже и опаснее для этого мира: он был мечтателем. Именно этой возвышенной и гибельной чертой своего характера он и покорил Каролину. И наконец, поскольку Аарон Бэрр относился к своему единственному законному ребенку, дочери, как к сыну, то, отбывая из Европы в Америку, Каролина поклялась, что станет правнуком Бэрра и, насколько это будет возможно, осуществит мечту этой утонченной личности об истинной цивилизации с ней во главе, будь то провинциальная столица Вашингтон или еще меньше подходящая для этого Мексика. Но если Бэрр желал высочайшего поста или даже короны, то Каролина, его самозванный правнук, который вполне и недвусмысленно являл собою женщину в стране, предоставляющей право занимать высокие посты одним только мужчинам, предпочитала нечто более значимое, чем даже высочайшая должность, и видение это посетило ее на втором этаже «Трибюн-билдинг» на Парк-лейн; вот где была настоящая власть. Хотя в этом грубом мире, ныне еще менее цивилизованном, чем во времена Бэрра, источником власти служили деньги, но то, что она увидела и услышала от Херста в тот вечер, убедило ее: конечная власть — это не восседать в каком-нибудь доме белого цвета или, сидя на троне, открывать сессию парламента, но воссоздавать мир для всех людей, заставлять их всех видеть те сны, какие угодно вам. Она сомневалась, что Блэз, наследник прозаических Делакроу, а не сверхмечтателя Бэрра, способен это понять. Он видит во всем лишь увлекательную игру, где за деньги покупается иллюзия власти. Но перед ее взором возник мир, создаваемый ею самой и принадлежащий только ей, потому что она, подобно Херсту, сама сотворит участников игры, вложит в их уста реплики, придуманные ею самой, заставит их начинать и прекращать войны — «Помните „Мэн!“», «Cuba libre!», «Лихие всадники», «Желтые мальчишки»… О, она придумает кое-что получше!.. Она тоже использует газету для перекройки мира. Голова кружилась от такой перспективы. Но сначала надо позаботиться о наследстве. Она встала. Блэз тоже встал.
59
Ван Бюрен, Мартин (1782–1862) — 8-й президент США (1837–1841).
— Полагаю, в следующий раз мы встретимся в суде.
— У тебя нет оснований для иска, — сказал Блэз после паузы.
— Я обвиню тебя в подделке завещания.
— Я этого не делал.
— Знаю. Но обвинение прилипнет к тебе на всю жизнь. Херст может позволить себе рисковать своим добрым именем. Ты не можешь.
— Ты не сумеешь ничего доказать. Я все равно выиграю.
— Не будь столь самоуверен. Во всяком случае, помни: «Помните „Мэн“!» — Являлось ли Аарону Бэрру такое видение? — Я пойду на все, чтобы получить то, что мне принадлежит.
— Хорошо. — Блэз направился к двери. — Увидимся в суде. — Он открыл дверь. — Тебе известно, сколько здесь стоит сутяжничество?
— Я позволила себе продать четырех Пуссенов из Сен-Клу. Они сейчас в Лондоне, у аукционера. Он говорит, что они пойдут по баснословной цене.
— Ты украла мои картины? — Блэз побелел от гнева.
— Я взяла свои картины. Когда мы разделим состояние поровну, я верну тебе половину того, что выручу за картины. А пока я сумею купить на эти деньги немалую толику вашего распрекрасного американского правосудия.
— Comme tu est affreuse!
— Comme toi-m^eme! [60]
Блэз с грохотом закрыл за собой дверь. Каролина стояла в центре комнаты, улыбаясь и, к собственному удивлению, довольно громко напевая «Сегодня в городе горячий будет вечерок».
Бронзовые бюсты Генри Джеймса и Уильяма Дина Хоуэллса [61] смотрели в пространство, как и вполне земная голова Генри Адамса, сидевшего возле камина. Пришла очередь Хэя принимать у себя соседа и друга, и он со своего кресла разглядывал эти три головы с удовольствием, которое тотчас назвал про себя старческим. Каждая из трех принадлежала другу. Слава богу, ему хотя бы повезло с друзьями. Он не был литератором, как Джеймс и Хоуэллс, или историком, как Адамс, но через них ощущал в себе таланты литератора и историка. Если бы ему вздумалось повернуться в кресле, он увидел бы бронзовый лик Линкольна, удивительно живой для посмертной маски. Но Хэй редко смотрел на это лицо, которое когда-то знал лучше своего собственного. В те годы, когда они с Николэем писали нескончаемую историю президента, Хэй с изумлением обнаружил, что он утратил живые воспоминания о Линкольне. Миллионы слов, которые они написали, стерли в памяти его следы. Теперь, когда его расспрашивали о президенте, он был в состоянии вспомнить лишь то, что они написали об этой странной и удивительной личности, и, как признавался он себе, написали очень скучно. Хэй и Адамс не раз обсуждали, не производит ли точно такой же эффект сочинение мемуаров — постепенного стирания, клетка за клеткой, с помощью слов, собственной личности. Адамс находил такой результат идеальным, Хэй с ним не соглашался. Он любил свое прошлое, которое символизировали два бронзовых бюста и одна посмертная маска. Всякий раз, когда он пребывал в меланхолическом настроении или когда наступали приступы ипохондрии, он представлял себе, что закончит свои дни в комфорте, отягощенный обилием воспоминаний, в кресле возле камина февральской ночью последнего года XIX столетия в обществе друга, не воплощенного пока в скульптурный портрет. Он не рассчитывал, конечно, что в конце пути станет государственным секретарем, и не гнушался нудной работы, которую ранее перепоручил Эйди, не сторонился схваток с сенатом, которые взвалил на свои плечи сенатор Лодж [62] при существенной поддержке со стороны своего бывшего гарвардского профессора Генри Адамса.
60
— Как ты отвратительна!
— Как и ты сам! (фр.).
61
Хоуэллс, Уильям Дин (1837–1920) — американский прозаик, редактор журнала «Атлантик мансли».
62
Лодж, Генри Кэбот (1850–1924) — американский политический деятель, сенатор (1893–1924).