Импортный свидетель (сборник)
Шрифт:
3
Нет, не погиб комсомолец Николай Кузьмин. Не судьба была. Взрывной волной его отбросило в сторону, и очнулся он лишь тогда, когда услышал лающую речь. В голове гудело. Ощущение было такое, что находится он в середине огромного колокола.
— Рус, встать!
С трудом разлепил веки. Сопливый, белесый, бесцветный подросток в крысиного цвета форме. Немец? Вот он какой — немец. И пушок над верхней губой у немца как у него самого, только у него, у Николая, черный.
Но позвольте, почему немец, при чем здесь немец? Он что, в плену? Нет, только не это!
Попробовал пошевелить рукой, второй, ногами, встать. Наконец, поднялся. Все поплыло перед глазами, но руки и коги не болели, более того — двигались. И не обращая внимания на оторопевшего врага, Николай Кузьмин, придерживаясь за развороченные развалины церковной ограды, спокойно повернулся, чтобы уйти.
Кузьмин зажмурился. Прямо ему в лицо било заходящее солнце. Значит, он пробыл без сознания целый день. Значит, раз здесь немцы, его батальон отступил. А может быть, это случайно оказавшийся в кольце красного батальона немец из часовых?
Через полминуты Кузьмин понял, что он жестоко ошибается. Это он в плену. Увы, гортанная немецкая речь слышалась повсюду. А что речь немецкая, а, скажем, не какая-то иная, он знал прекрасно. Еще в школе у него была какая-то особая тяга к этому языку. Учительница Амалия Ивановна клялась, что мальчик Коля Кузьмин знает язык не хуже, чем она сама. А ведь она обрусевшая немка, и похвала из ее уст — похвала особая.
4
Амалия Ивановна…
26 июня, совсем недавно, он видел ее. Видел в эшелоне, отправлявшемся куда-то на восток Она окликнула его. Он со своим отделением переходил железнодорожный мостик и услышал свое имя. Приказал отделению двигаться, подбежал к ней. Объяснять ничего не пришлось. Было ясно: она немка — на всякий случай пусть едет подальше из города. Время такое, что не до разгадывания чужих патриотических чувств. Достал из подсумка хлеб, протянул ей. Она приняла, как всегда, гордо, с большим достоинством. Перелил воду из своей фляги в протянутую кастрюлю. Подтянулся, поцеловал.
За несанкционированное общение со спецконтингентом отсидел трое суток (мало еще по тем временам). А потом, как знающий немецкий, был направлен в Латвию. Но язык не пригодился, потому что тот офицер, который предложил Николаю работать у него в штабе, погиб.
«Как странно работает голова? — думал Кузьмин. — Вспоминаются самые безобидные истории, а ведь это и в самом деле плен. Но почему же так не страшно?» В его представлении плен — это унижение, истязания, допросы, склонение к предательству и, в конце концов, расстрел. О том, что человека могут уничтожить в газовой камере или в пекле крематория, хотя и писали газеты, как-то не верилось. И вот перед ним враги — вполне благообразные, чистенькие «сверхчеловеки».
Несколько немцев с деланным любопытством, показывая на Николая пальцами, куражились, веселились, забавлялись.
— Смотри, Ганс, у него же лицо кретина, этак мы не к осени будем в Москве, а через неделю. Это же дикари, у них нет способностей ни к чему.
— Чтобы быть объективным, Рич, все же его надбровные дуги не отличаются от наших, а глаза мутные от того, что русские столетиями спивались.
Николай смотрел на фашистов, старался определить, о нем ли говорят. Вероятно, немцы поняли, что их речь русскому ясна, и перешли на французский. Отдельные слова Николай улавливал, но сути понять не мог. Голова продолжала гудеть. И вдруг, несмотря на страшную опасность, ощущение голода, подступающую тошноту и усталость, он почувствовал такую сонливость, что не выдержал и потерял сознание.
Выключился он на мгновение, не больше, но, по-своему истолковав его действия, фашисты принялись вытаскивать его из-под развалин. Николай находился в забытьи до последнего мгновения, только когда его поставили на ноги и со всего размаха огрели хлыстом, он очнулся, но не издал ни звука. Вспомнив разговор о своих надбровных дугах, чуть усмехнулся и тотчас же получил очень болезненный удар под ложечку прикладом автомата.
— Ферштейн? — спросили его.
Какой смысл было лгать? Он кивнул.
— Русский? — спросил его обер-лейтенант.
Он кивнул.
— Не похож, — улыбнулся допрашивающий.
— Надбровные дуги не те?
Обер-лейтенант пожал плечами.
— Русские не знают языков, — убежденно сказал он.
— Как видите.
— Что это доказывает? — сказал обер-лейтенант, подумав— Ничего.
Через несколько минут Николая затащили в какой-то импровизированный шатер, где офицер чином повыше начал задавать ему вопросы. На Николая не кричали: немецкий абвер не имел, видимо, достаточно переводчиков, поэтому советскому солдату немедленно предложили работу. Николай, понятно, отказался. Но его не только не расстреляли, но даже не стали спрашивать ни о дислокации частей, ни о подразделении, от которого он отстал. Самолюбивая, не знавшая в сорок первом поражений немецкая военная машина пока еще без нервов и истерик перемалывала силы противника: что ей, в самом деле, встреченный на дорогах обыкновенный солдат, назвавшийся Виктором Ивановым.
Впрочем, ни обер-лейтенант, ни его начальство особенно не верили в то, что перед ними русский: латыш еще куда ни шло — с хорошим русским и хорошим немецким. Все-таки пока бои идут на территории Латвии.
— Латыш? — доверительно спрашивал его немец.
— Да русский, я же сказал — русский.
— В смысле советский.
— Да русский, РСФСР. Понимаешь — Россия, Виктор Иванов?
— Виктор, говоришь, победитель в переводе! И что, надеешься победить?
— Надеюсь.
Обер-лейтенант бросил ему газету:
— Читать умеешь или только трепаться? Ваши сводки перепечатанные почитай.
Николай прочел о крайне тяжелом положении на главном направлении. Похоже, не вранье, хотя надо быть настороже.
Обер-лейтенанта вызвали. С Николаем остался только часовой, болезненный мальчик с такой высокой тульей у фуражки, что Николай удивился: неэлегантно. Пригляделся, увидел, что часовой — офицер, и тогда только стал соображать: кто же именно его взял в плен, что это за офицерское подразделение, может быть, разведка?
Ему не пришлось гадать долго. Вернувшийся обер-лейтенант приказал отвести его до ближайшей машины. И Николая увели. Сопровождали его тоже офицеры.
По дороге он обратился с вопросом: нет ли у сопровождавшего чего-нибудь от головной боли? Офицер молча протянул ему порошок. Николай проглотил его, и через несколько минут стал способен соображать — го. лова переставала болеть.
Его посадили в кузов грузовой машины. Машина двинулась.
По тому, как с ним обращались, он понял, что его везут, видимо, в контрразведку. Его не поделили, вероятно, два ведомства. Во всяком случае пока не расстреляли, а раз так — есть шанс убежать.