Имя мне – Красный
Шрифт:
Кара отдал саблю одному из своих людей, тому, что, видимо, внушал ему больше всего доверия, отнял у Шевкета кинжал с украшенной рубинами рукояткой, отчего мальчишка заплакал, и велел подмастерью цирюльника вместе с двумя другими нашими спутниками уводить Шекюре, Хайрийе и детей. Меня он с ними не отпустил – сказал, что ученик медресе прямо сейчас проводит меня до дома. Случайно так вышло или он и в самом деле хотел утаить от меня, где собирается прятать свою семью?
В конце узкой улицы, по которой нам нужно было пройти, располагалась какая-то лавка – похоже, кофейня. Вооруженная схватка, по всей видимости, прекратилась, едва начавшись. Одни люди, громко крича, вбегали в двери, другие выбегали наружу. Сначала я подумала, что они грабят кофейню, но нет, они ее громили: выносили кружки, джезвы, стаканы, трехногие столики на улицу, чтобы разбить и разломать
В окрестностях было много домов, в которых сдавали комнаты холостым мужчинам, и дешевых постоялых дворов, поэтому неудивительно, что рядом с кофейней быстро собралась толпа праздношатающихся бездельников подозрительного вида, какие всеми правдами и неправдами незаконно проникают в город. Увидев это, враги кофе расхрабрились еще больше, и тогда я поняла, что это последователи знаменитого проповедника ходжи Нусрета из Эрзурума, которые, как говорят, вознамерились уничтожить гнезда разврата, мейхане, кофейни и текке, где под видом отправления религиозных обрядов играют музыку и танцуют непристойные танцы. Они поливали бранью врагов ислама, прислужников шайтана, безбожников, идолопоклонников и художников. Только тут я вспомнила, что это та самая кофейня, где вешают на стену рисунки, злословят о ходже из Эрзурума, оскорбляют веру и творят прочие непотребства.
Из кофейни, весь в крови, выбрался юный помощник хозяина. Я думала, что он не удержится на ногах и упадет, но он вытер кровь со лба и щек рукавом рубахи, смешался с толпой и вместе со всеми стал наблюдать за происходящим. Затем толпа испуганно подалась назад. Я заметила, что Кара разглядел в гуще людей какого-то знакомого и нерешительно смотрит в его сторону. Сторонники эрзурумца стали отступать, и я поняла, что к нам приближаются янычары или еще какие-то вооруженные люди. Факелы погасли, толпа смешалась.
Кара взял меня за локоть и подвел к ученику медресе.
– Пойдете переулками. Он проводит тебя до дома.
Ученику медресе явно хотелось быстрее убраться прочь, так что мы почти побежали. По пути я думала о Кара, но, сами понимаете, Эстер не может рассказать вам, чем закончилась эта история, потому что оказалась в стороне от дальнейших событий.
54. Я – женщина
Мне говорят: меддах-эфенди, ты можешь изобразить кого угодно и что угодно – но только не женщину! Я с этим решительно не согласен. Да, жениться мне пока не удалось, потому что мы, меддахи, странствуем из города в город и, сидя до поздней ночи на свадьбах, праздничных увеселениях и в кофейнях, рассказываем истории и изображаем, как уже говорилось, кого угодно и что угодно, пока не охрипнем. Но это вовсе не означает, будто мы не знаем, что это за народ такой – женщины.
Я очень хорошо знаю женщин. С четырьмя я даже лично встречался, разговаривал с ними, видел их лица. Первой была моя покойная мать. Второй – ее сестра, моя любимая тетя. Третьей – жена моего старшего брата, который все время меня бил; когда мы как-то оказались с ней в одной комнате, она велела мне выйти вон. (Она была моей первой любовью.) Четвертая – это женщина, которую я мельком видел в открытом окне; дело было в Конье. С ней я не перемолвился ни словечком, что не мешало мне многие годы (и сейчас не мешает) ее вожделеть. Может быть, она уже умерла.
Когда мы, мужчины, видим женщину с открытым лицом, разговариваем с ней, узнаём ее нрав, это, с одной стороны, разжигает в нас похоть, а с другой – причиняет нам глубокие душевные страдания. Поэтому лучше, как и предписывает наша вера, вообще не видеть женщин, особенно красивых, если только они не наши жены. А единственный способ забыть о женщинах – свести дружбу с красивыми юношами; со временем это превращается в милую привычку. В европейских городах женщины разгуливают по улицам, выставив
Еще в ранней юности я понял: хочешь жить счастливо и сохранять душевное спокойствие – держись подальше от красивых женщин, после чего стал еще больше о них думать. Поскольку в то время я еще не видел женщин (если не считать матери и тети), они были для меня совершенно загадочными созданиями. От любопытства у меня зудело в голове, и однажды я сказал себе, что смогу понять их, только если буду делать то, что делают они, есть то, что едят они, повторять их слова, подражать их движениям и надевать их одежду. И вот как-то раз в пятницу, когда отец, мама, тетя и старший брат – словом, вся моя семья – собрались поехать на берег Фахренга, в розовый сад моего деда, я соврал, что плохо себя чувствую, и остался дома.
– Поедем с нами, – говорила мама, – посмотришь там на деревья, собак, лошадей, будешь их изображать, нас повеселишь. Что делать дома одному?
Я, конечно, не мог признаться, что собираюсь надеть ее одежду и стать женщиной, поэтому придумал, будто у меня болит живот.
– Не будь размазней, – шумел отец, – поехали, поборемся на свежем воздухе!
Так и не уговорив меня, они уехали. Сейчас я расскажу вам, братья-художники и каллиграфы, что почувствовал, когда надел нижнее белье и одежду моей матери и тети, какие женские тайны открылись мне в тот день. Первым делом скажу вот что: в противоположность тому, что мы так часто читаем в книгах и слышим от проповедников, став женщиной, я вовсе не ощутил себя шайтаном.
Наоборот, когда я надел расшитое розами шерстяное исподнее матери, все мое существо наполнилось ощущением доброты и я почувствовал себя таким же отзывчивым, как она. Едва к моей обнаженной коже прикоснулся фисташково-зеленый шелк рубашки, которую все берегла, не надевала тетя, я ощутил, как растет во мне любовь ко всем детям, даже к самому себе. Мне захотелось наготовить еды на весь мир или накормить всех на свете грудью. Тут я понял, что больше всего меня занимают ощущения полногрудой женщины. Я напихал под тетину рубашку носков и полотенец и при виде получившегося огромного выступа, пожалуй, действительно преисполнился гордыни, как шайтан. Мне сразу стало ясно, что мужчины, увидев такую грудь или даже ее тень, будут мечтать и молить о том, чтобы прикоснуться к ней губами. От этого я почувствовал себя очень сильным, но хотелось ли мне этого? Я был в растерянности: с одной стороны, я стремился быть сильным, с другой – хотел, чтобы меня жалели; мечтал, чтобы в меня безумно влюбился неведомый мне могущественный, богатый и умный мужчина, и в то же время он вселял в меня страх. Я открыл сундук с маминым приданым, достал и надел золотые браслеты, которые были спрятаны в ароматно пахнущих шерстяных чулках рядом с простынями, украшенными лиственным узором, нанес на щеки румяна, которыми мама пользовалась после бани, чтобы выглядеть еще более цветущей, накинул тетино зеленое ферадже, тонким платком того же цвета покрыл голову, взглянул на себя в зеркало, оправленное перламутром, – и вздрогнул. Мои глаза и ресницы, хотя я ничего с ними не делал, теперь, несомненно, стали женскими. В зеркальце было видно только глаза и щеки, но все равно не оставалось сомнений, что я – очень красивая женщина. Я почувствовал себя счастливым. Но еще раньше это ощутил мой мужской орган, который немедленно поднялся. Это меня огорчило.
Я увидел в зеркальце, как катится по щеке слеза, и тут Всевышний даровал мне вдохновение: сами собой сложились стихи, которые я помню по сей день, потому что они помогли мне забыть о моем горе. Я стал приплясывать на месте и распевать:
Говорит нерешительное мое сердце: когда я на Востоке, мне хочется на Запад, а когда я на Западе, стремлюсь на Восток. Говорит мое тело: если я мужчина, то хочу быть женщиной, если женщина – мужчиной желаю стать. Как непросто быть человеком, а труднее всего – по-человечески жить. Я хочу наслаждаться жизнью, будь то спереди, будь то сзади, и на Западе, и на Востоке.