Имя мне – Красный
Шрифт:
– Нет. Ты затаил на него злобу. А потом отомстил, сделав для книги Эниште рисунки в европейской манере.
– Ты совсем не знаешь художников. Все наоборот. Побои, полученные в детстве от мастера, привязывают к нему ученика узами любви, которые не ослабевают до самой смерти.
– Причиной того, что Ираджу и Сиявушу перерезали горло, предательски набросившись на них сзади, как ты набросился на меня, была зависть между братьями. В «Шахнаме» она всегда возникает из-за несправедливости отца.
– Да, это так.
– Ваш несправедливый отец, стравивший художников между собой, теперь готовится предать вас, – дерзко заявил Кара и тут же простонал: – Ох, не надо, режет! Конечно, тебе достаточно
Я шевельнул саблей, он вскрикнул:
– Хватит, больно! – И продолжил: – Если ты все-таки это сделаешь, то потом долгие годы будешь гадать, о чем же я собирался тебе поведать. Не дави так лезвием!
Я ослабил давление.
– Мастер Осман, который еще с тех пор, когда вы были детьми, следил за каждым вашим шагом, за каждым вздохом, который с радостью наблюдал, как его попечением ваши способности, дар Аллаха, расцветают, подобно весеннему цветку, и превращаются в мастерство, – этот самый мастер Осман сейчас повернулся к вам спиной, чтобы защитить мастерскую, которой он, как, впрочем, и вы, отдал всю свою жизнь, и спасти ее стиль.
– В тот день, когда хоронили Зарифа-эфенди, я рассказал три притчи, чтобы ты понял, как отвратительно то, что называют стилем.
– Ты говорил о стиле художника, – осторожно сказал Кара, – а мастер Осман беспокоится о том, как сохранить стиль мастерской.
И Кара начал долгий рассказ о том, какую важность придает султан розыску мерзавца, убившего Зарифа и Эниште, как ради этого он даже повелел открыть дверь сокровищницы и как мастер Осман задумал воспользоваться этой возможностью для того, чтобы покончить с тайной книгой Эниште и наказать тех, кто предал его и начал подражать европейским мастерам. По его словам, стиль, в котором нарисован конь с усеченными ноздрями, заставляет мастера Османа подозревать Зейтина, но палачам он собирается отдать Лейлека, потому что убежден в его виновности. Я чувствовал, что он, ощущая горлом прикосновение острого лезвия, говорит правду, и мне хотелось расцеловать его за то, что он искренне, как ребенок, увлекся своим рассказом. Услышанное меня вовсе не испугало: если Лейлек не будет стоять у меня на пути, то после смерти мастера Османа, да продлит Аллах его дни, я совершенно точно стану главным художником.
Тревожило меня не то, что сказанное Кара может сбыться, а наоборот, что не сбудется. Я чувствовал, что Кара что-то недоговаривает, и догадывался, что это означает: мастер Осман готов пожертвовать не только Лейлеком, но и мной. Эта невероятная возможность не просто пугала меня – при мысли о ней я ощущал ужасную бесприютность, как человек, внезапно потерявший отца, и мне хотелось вонзить саблю в горло Кара. Поэтому я сдержал себя и не стал ни вслух, ни про себя рассуждать о том, с какой стати мастер Осман возомнил нас предателями. Неужели нам достаточно было для этого сделать несколько глупых рисунков в подражание европейским мастерам? Мне снова пришла в голову мысль о том, что убийство Зарифа-эфенди могло быть частью заговора Лейлека и Зейтина, направленного против меня. Я убрал саблю от горла Кара и сказал:
– Предлагаю пойти к Зейтину и обыскать его дом сверху донизу. Если последний рисунок у него, мы, по крайней мере, будем знать, кого бояться. А если нет, то возьмем Зейтина с собой и вместе отправимся обыскивать дом Лейлека.
Я сказал Кара, что он вполне может мне доверять, – я даже не возьму с собой саблю, обойдемся одним его кинжалом. Извинился, что ничем не угостил его, хотя бы чашкой липового чая, поднял с пола лампу из кофейни, и мы оба многозначительно посмотрели на подушку, к которой я недавно прижимал Кара. Посветив на него лампой, я заметил
На улице еще был слышен шум, поднятый сторонниками эрзурумца и теми, кто их преследовал, но нас никто не попытался остановить. До дома Зейтина мы дошли быстро, постучались в калитку, потом в дверь дома и наконец стали нетерпеливо барабанить кулаками по ставням. Похоже, дома никого не было: мы подняли такой шум, что не проснуться было невозможно. Кара первым произнес вслух то, о чем думали мы оба:
– Войдем?
Я расшатал замок тупой стороной кинжала, потом просунул клинок в дверную щель, мы навалились на него вдвоем, и замок сломался. Внутри пахло сыростью, многолетней грязью и одиночеством. При свете лампы мы увидели смятую постель с бархатным покрывалом, множество подушек, по которым в беспорядке были разбросаны пояса, жилеты и рубашки, два тюрбана, персидско-турецкий словарь Накшбанди Ниметуллаха-эфенди, полочку для кавука, кусок сукна, иголку с ниткой, медное блюдо с кучкой яблочных огрызков, краски, кисти и прочие принадлежности для рисования. Я хотел было просмотреть страницы с рисунками, лежащие на рабочей доске, и перебрать стопку ровно обрезанной индийской бумаги, но удержал себя от этого: во-первых, потому, что Кара был куда больше меня увлечен обыском, а во-вторых, потому, что мастеру не пристало рыться в вещах художника менее одаренного, – это не принесет счастья. Зейтин вовсе не так талантлив, как принято считать, он просто трудолюбив и настойчив. Недостаток таланта он пытается замаскировать любовью к старым мастерам. Однако работы старых мастеров могут только раздразнить воображение художника – а рисует-то ведь рука.
Пока Кара тщательнейшим образом обыскивал сундуки и коробки, не погнушавшись заглянуть даже в корзину с грязным бельем, я обводил комнату взглядом, ни к чему не прикасаясь. Расческа из черного дерева, замызганное банное полотенце, бутыли с розовой водой, передник из индийской ткани с забавным узором, бешметы, тяжелое и грязное ферадже с разрезом, погнутый медный поднос, пыльные ковры… Дешевые вещи, пребывающие в полном небрежении. Странно это, если вспомнить, сколько Зейтин зарабатывает. То ли он бережлив до скаредности и прячет деньги в потайном месте, то ли тратит их на что-то другое…
– Настоящий дом убийцы, – нарушил я молчание. – Даже молитвенного коврика нет. – Но на самом деле я думал не об этом. А о чем? – Вещи человека, не умеющего быть счастливым, – прибавил я, но в тот же миг у меня мелькнула грустная мысль о том, что, если художник несчастлив и знается с шайтаном, это только идет на пользу делу.
– Бывает и так, что человек знает, как стать счастливым, но у него все равно не получается, – сказал Кара и положил передо мной стопку рисунков, которую обнаружил на дне одного из сундуков. Рисунки были сделаны на грубой самаркандской бумаге и наклеены на картон. Перебирая их, мы увидели очаровательного хорасанского шайтана, вылезшего из-под земли, дерево, красивую женщину, собаку и Смерть, которую нарисовал я: это были те самые рисунки, что покойный меддах по вечерам вешал на стену, когда рассказывал свои глупые истории. Я сказал об этом Кара.
– Такие же рисунки были в книге Эниште, – ответил он.
– Хозяин кофейни и меддах сообразили, что раз в кофейне собираются художники, то можно поручить им делать рисунки, чтобы вешать по вечерам на стену. Меддах давал нам лист грубой бумаги, просил на скорую руку что-нибудь на нем нарисовать, расспрашивал немного о получившемся рисунке, заодно узнавал несколько шуток, которые ходят среди художников, остальное сочинял сам – вот и готов рассказ.
– А зачем ты сделал для него такой же рисунок Смерти, как для книги Эниште?