Имя мне – Красный

Памук Орхан

– Мы, – Кара имел в виду себя и Лейлека, – поищем в этом текке последний рисунок, который украл мерзавец, убивший Эниште. Ты этот рисунок видел?

– Изображенное там не может быть одобрено ни нашим султаном, ни художником, преданным заветам старых мастеров, ни мусульманином, не отступающим от своей веры, – сказал я и замолчал.

Мои слова только раззадорили Кара. Они с Лейлеком начали тщательно обыскивать текке. Я несколько раз подходил к ним – только ради того, чтобы помочь. Показал яму в полу одной из келий, под тем местом, где протекал потолок, чтобы они, во-первых, не переломали ноги, а во-вторых, заглянули и туда, если пожелают. Дал им огромный ключ от маленькой каморки, в

которой тридцать лет назад, до того как обитатели текке ушли отсюда и присоединились к дервишам-бекташи, жил шейх. Они поспешили войти туда, но, увидев, что каморку заливают струи дождя, поскольку одной стены у нее нет, даже не стали ее обыскивать.

Мне нравилось, что Келебек не с ними заодно, однако я чувствовал, что, стоит им найти доказательства моей вины, он к ним присоединится. Лейлек был согласен с Кара, который, испугавшись, как бы мастер Осман не обрек нас на пытки, твердил, что нам нужно поддерживать друг друга и выступить против главного казначея всем вместе. Я понимал, что Кара движет не только стремление найти убийцу Эниште и сделать тем самым свадебный подарок красавице Шекюре, но и желание направить османских художников на путь европейских мастеров и, получив от султана еще денег, завершить, усердно подражая европейцам, книгу Эниште (мысль не столько кощунственная, сколько смехотворная). Не приходилось сомневаться и в том, что Лейлек, надеясь в итоге стать главным художником (а ведь все полагают, что мастер Осман хотел бы передать свою должность Келебеку), готов ради достижения своей цели избавиться от всех нас и даже от самого мастера Османа.

Я долго пребывал в сомнении и размышлял, прислушиваясь к шуму дождя. Потом, повинуясь внезапному порыву, решительно, словно человек, протискивающийся сквозь толпу, чтобы подать прошение султану и садразаму, проезжающим по улице на лошадях, подошел к Лейлеку и Кара, провел их по коридору и отворил широкую дверь. Мы оказались в ужасном месте, которое некогда было кухней. Я спросил, удалось ли им что-нибудь отыскать в развалинах. Конечно же, ничего они не нашли. От котлов, в которых когда-то готовили еду для скитальцев и бедняков, от прочей кухонной утвари и от мехов, которыми раздували огонь в очаге, не осталось и следа. Я никогда даже не пытался навести порядок в этом жутковатом месте, где все заросло грязью, пылью и паутиной, усыпано было осколками, собачьим и кошачьим дерьмом. Как всегда, здесь дул невесть откуда взявшийся сильный ветер; он играл огоньком лампы, и наши тени то рассеивались, то снова сгущались.

– Сколько вы ни искали, а найти мой клад не смогли, – сказал я.

Склонившись к нише, в которой когда-то пылал очаг, я ладонью, как щеткой, привычно смел золу. Показалась железная задвижка печи. Я ухватился за ручку. Задвижка со скрипом открылась. Я посветил внутрь лампой. Никогда не забуду, как Лейлек, опередив Кара, вцепился в кожаные сумки. Он бы и открыл их прямо там, у очага, но я направился назад, в большую комнату, Кара, не желая оставаться на страшной кухне, поспешил за мной, и Лейлек пошел следом, переступая своими длинными тощими ногами точь-в-точь как аист.

Обнаружив в первой сумке шерстяные чулки, штаны, красное нижнее белье, изящный жилет, шелковую рубашку, бритву, расческу и прочие вещи, они на некоторое время замерли в растерянности. Потом Кара открыл вторую сумку. Там обнаружились пятьдесят три венецианских золотых, листочки сусального золота, которые я за последние годы утащил из мастерской, тетрадь с образцами, которую я никогда никому не показывал (а между ее страницами – опять листочки золота), непристойные рисунки, частью сделанные мной самим, частью собранные по разным местам, агатовое кольцо – память о моей дорогой маме, прядь ее седых волос

и самые лучшие мои перья и кисточки.

– Если бы я был убийцей, как вы полагаете, – объявил я с глупой гордостью, – то прятал бы в своей тайной сокровищнице не это все, а тот самый последний рисунок.

– А это-то зачем здесь спрятал? – спросил Лейлек.

– Когда стражи обыскивали мой дом – в тот же день, что и твой, – они нагло бросили себе в карман два золотых. Я подумал (и оказался прав), что этим может не кончиться, что наши дома по милости гнусного убийцы будут обыскивать снова. Если бы последний рисунок был у меня, я положил бы его в одну из этих сумок.

Последние слова я сказал зря. Впрочем, я все равно почувствовал, что они успокоились и больше не боятся, как бы я не прирезал их в каком-нибудь темном углу текке. А вы? Вы тоже мне поверили?

Однако теперь беспокойство охватило меня. Причем жалел я не о том, что друзья-художники, знакомые мне с самого детства, узнали, как долгие годы я скаредно копил деньги и воровал сусальное золото, и не о том, что они увидели непристойные рисунки и тетрадь с образцами. Плохо то, что я показал им все это, повинуясь внезапному порыву. Только беспечный, не думающий о будущем человек столь легко выдает свои тайны.

– Ладно, – заговорил Кара после долгого молчания, – нам надо решить, что мы будем говорить под пытками, если мастер Осман не укажет на кого-то одного, а всех нас равнодушно предаст в руки стражников.

Но нами овладело безразличие, думать ни о чем не хотелось. Лейлек и Келебек стали при тусклом свете лампы рассматривать непристойные рисунки в моей тетради. Вид у них был такой, будто им на все наплевать, и даже какое-то жутковатое веселье проглядывало в их лицах. Я догадывался, на какой рисунок они смотрят. Мне тоже вдруг очень захотелось его увидеть, я встал, пристроился между ними и молча смотрел на собственный рисунок с таким волнением, будто вспоминал о счастливых днях, оставшихся далеко в прошлом. Кара тоже к нам присоединился – и оттого, что мы все вместе рассматриваем один рисунок, почему-то сделалось очень легко на душе.

– Разве сравнятся слепой и зрячий? – проговорил Келебек после долгого молчания.

Может быть, он хотел сказать, что способность наслаждаться увиденным – великий дар Аллаха, пусть мы и смотрим на непристойный рисунок? Но что Келебек в этом понимает? Он и Коран-то никогда не читал. Я знал, что этот аят часто поминали старые мастера Герата – в ответ на угрозы врагов нашего искусства, твердивших, что ислам запрещает рисовать, а все художники в Судный день будут отправлены в ад. Но вот слов, которые словно бы сами собой слетели с уст Келебека, мне никогда еще не приходилось слышать.

– Я хотел бы это нарисовать – что слепой не сравнится со зрячим!

– А кто они, эти слепой и зрячий? – спросил несведущий Кара.

Келебек повторил аят по-арабски и продолжил:

Не сравнится слепой и зрячий, Мрак и свет, тень и зной. Не сравнятся живые и мертвые [120] .

Я вдруг подумал об участи, постигшей Зарифа-эфенди, Эниште и меддаха, убитого этим вечером, и вздрогнул. Было ли остальным так же страшно, как мне? На некоторое время все застыли в полной неподвижности. Лейлек все еще держал в руках мою тетрадь, и все мы смотрели на непристойный рисунок, но он как будто уже не видел его.

120

Сура «Фатыр», аяты 19–22.