Имя мне – Красный
Шрифт:
Квартал, до которого мы добрались уже за полночь, казался покинутым. Пытаясь отыскать заброшенное текке, мы перебудили всех окрестных собак. В некоторых домах, услышав шум, зажгли свет, мы стучались, чтобы спросить дорогу, но открыли нам только в четвертом доме. Дядюшка в тюбетейке и с лампой в руке, глядя на нас, словно на привидения, и не высовывая носа под усиливающийся дождь, объяснил, как добраться до текке, и с удовольствием прибавил, что там нас поджидают джинны, ифриты и прочие злые духи.
В саду текке пахло прелой листвой. От кипарисов, безмятежных и под дождем, веяло покоем. Подойдя к деревянной стене и приникнув к щели между ставнями, закрывавшими маленькое окошко, я увидел жутковатую тень человека, который совершал намаз –
57. Меня называют Зейтин
Что было правильнее: сразу встать с колен и открыть дверь или сначала закончить намаз, заставив пришедших ждать под дождем? Сообразив, что за мной наблюдают, я все-таки дочитал молитву, хотя сосредоточиться на ней уже не мог. Когда я открыл дверь и увидел наших: Келебека, Лейлека, Кара, из моего горла вырвался радостный крик. Я взволнованно обнял Келебека.
– Ох, какие беды, какие ужасные беды обрушились на нас! – простонал я, уткнувшись в его плечо. – Чего от нас хотят? За что убивают?
Во всех до единого художниках, которых я видел в жизни, время от времени просыпался страх оторваться от стада. Вот и мои ночные гости боялись отойти друг от друга хоть на шаг даже здесь, в текке.
– Не бойтесь! – попытался я их успокоить. – Здесь нас не найдут!
– Нам страшно оттого, что человек, которого следует бояться, может быть среди нас, – сказал Кара.
– При мысли об этом и мне становится страшно, – ответил я. – До меня ведь тоже дошли слухи… – Я имел в виду слухи, распространяемые кем-то из людей начальника дворцовой стражи: якобы убийца Зарифа и Эниште – один из нас, из тех, кто работал над книгой, которую давно уже нельзя было назвать тайной.
Кара спросил, сколько рисунков я сделал для книги Эниште.
– Сначала я нарисовал шайтана. Точно таких же подземных духов часто рисовали в былые времена в мастерских Ак-Коюнлу. Меддах был одних со мной взглядов, поэтому я набросал для него двух дервишей. Потом я предложил Эниште поместить их в книгу. Мне удалось убедить его, что в державе Османов есть место и дервишам.
– И это все? – спросил Кара.
Я сказал, что да, все. Тогда Кара с самодовольным видом мастера, уличившего подмастерье в краже, вернулся к двери, принес стопку рисунков, ничуть не пострадавших от дождя, и положил ее перед нами, словно кошка, притащившая котятам раненую птицу.
Еще когда он нес стопку под мышкой, мне стало понятно, что это те самые рисунки, которые я спас во время погрома кофейни. Я не спросил, как они попали к Кара. Мы с Келебеком и Лейлеком послушно показали, кому из нас какие рисунки принадлежат. И только у коня, у прекрасного коня не нашлось хозяина. Поверьте, я не знал даже, что такой рисунок существовал.
– Разве не ты нарисовал этого коня? – спросил Кара тоном строгого учителя.
– Нет, не я.
– А коня для книги Эниште?
– Тоже не я.
– Изучив стиль рисунка, мастер Осман установил, что его сделал ты.
– У меня нет стиля. Я говорю это не потому, что противостою новым веяниям и кичусь этим. И не для того, чтобы доказать свою невиновность. Дело в том, что иметь свой стиль для меня хуже, чем быть убийцей.
– Однако твои рисунки кое-чем отличаются от работ старых мастеров и других художников.
Я улыбнулся. Кара повел речь о том, что, как я полагаю, всем вам уже известно, то есть о том, как султан и главный казначей искали средства остановить череду убийств, как дали мастеру Осману три дня на разбирательство, о способе недиме, о лошадиных ноздрях и о том, наконец, как свершилось великое чудо: Кара и мастер Осман были допущены в дворцовую сокровищницу и своими глазами увидели недоступные простым смертным книги. Я слушал очень внимательно. У каждого из нас бывают в жизни мгновения, когда понимаешь: о том, что сейчас с тобой происходит, ты будешь помнить еще очень-очень долго. Шел печальный дождь. Келебек грустил вместе с дождем
– Понимаешь ли ты, какое это счастье – провести несколько дней с мастером Османом, рассматривая дивные работы старых мастеров? – спросил я. – Целовал ли он тебя? Гладил ли твое красивое лицо? Держал ли за руку? Был ли ты восхищен его даром и познаниями?
– Показывая работы старых мастеров, мастер Осман объяснил мне, в чем заключается твой стиль. Он рассказал, что художник не выбирает свой стиль осознанно. Стиль – это скрытый изъян, происхождение которого кроется в прошлом художника, на самом дне его памяти. Некогда этих изъянов, слабостей, недостатков стеснялись и старались от них избавляться, ибо они увеличивают расстояние, отделяющее нас от старых мастеров. Теперь же, когда методы европейских художников распространились по всему свету, стало принято гордиться изъянами, выставлять их на всеобщее обозрение и называть «особенностями стиля». По милости глупцов, похваляющихся своим несовершенством, мир станет более красочным, но в то же время более глупым и, уж конечно, куда менее совершенным.
Гордая уверенность в своей правоте, с которой Кара произносил эту речь, ясно показывала, что он-то как раз и есть один из этих новоявленных глупцов.
– Пытался ли мастер Осман как-нибудь объяснить то обстоятельство, что я многие годы рисовал для книг султана лошадей с обыкновенными ноздрями?
– Из-за того что с самого вашего детства мастер Осман одаривал вас и побоями, и любовью, он стал вам одновременно и отцом, и возлюбленным. По этой причине, сам того не замечая, он уподобляет вас всех самому себе и друг другу. Он хотел, чтобы стиль был не у каждого из вас по отдельности, а у всей мастерской османского султана. Вы же, преклоняясь перед ним, старались забыть все, что противоречило образцам, которые он насаждал. Однако когда ты работал над книгами и страницами, которые мастер Осман вряд ли мог увидеть, ты рисовал лошадей по другому образцу – тому, что жил в твоей душе все эти годы.
– Моя покойная мать, – сказал я, – была намного умнее отца. Однажды вечером, когда я плакал и кричал, что не хочу больше ходить в мастерскую, поскольку меня там бьют (и не только мастер Осман, но и прочие мастера, люди суровые и раздражительные), она объяснила мне, что в мире есть два вида людей. Одних побои навсегда оставляют раздавленными, ибо убивают сидящего в человеке шайтана – а это и есть цель побоев. Однако существуют счастливцы, чьи шайтаны остаются в живых, но теперь они уже совсем другие – запуганные и прирученные. Эти люди тоже на всю жизнь сохраняют память о пережитой в детстве боли, однако – никому не говори, велела мама, – научившись уживаться с шайтаном, они становятся хитрее, им лучше прочих удается постигать неведомое, приобретать друзей, распознавать врагов, вовремя чувствовать, что против них строят козни, и, добавлю я от себя, рисовать им тоже удается лучше. У меня никак не получалось красиво и правильно рисовать ветви дерева, и мастер Осман за это отвешивал мне увесистые оплеухи; от них слезы лились градом, но перед моими глазами возникал целый лес. Он бил меня кулаком по голове, когда я не видел изъяна в нижней части своего рисунка, – но тут же брал зеркало, подносил к странице, приговаривая, что это лучший способ преодолеть привычное заблуждение глаз, и, прижавшись своей щекой к моей, показывал мне в зеркале внезапно становившиеся такими очевидными огрехи. И я никогда не забуду, с какой любовью он это делал. Он способен был у всех на глазах отругать меня, ударить линейкой по руке, и ночью я не мог уснуть, плача от унижения, – но утром он так ласково целовал мои руки, что я сразу проникался верой: придет день, и я стану великим художником. Не рисовал я этого коня.