Имя мне – Красный
Шрифт:
Я надеюсь, наши братья-эрзурумцы не узнают, что я пел эту песню, иначе они очень рассердятся. Хотя чего мне бояться? Может быть, и не рассердятся. Не хочется распространять сплетни, но, говорят, знаменитый проповедник Даженехусрет-эфенди, хотя и женат, все равно, подобно вам, утонченным натурам, куда больше любит красивых мальчиков, чем нас, женщин. За что купила, за то и продаю. Впрочем, я не расстраиваюсь, потому что он мне не нравится: слишком старый и беззубый. К тому же, если верить рассказам красивых мальчиков, имевших с ним дело, изо рта у него дурно пахнет – как, извиняюсь, из медвежьей задницы.
Ладно, что-то я разговорилась. Вернемся к прерванному рассказу. Едва осознав, что я очень красива, я поняла, что мне совершенно не хочется стирать белье, мыть посуду и ходить
Я стала наблюдать через дырочку в стене за сыновьями пашей и прочих богатых господ, которых мой отец норовил под любым предлогом зазвать к нам домой. Мне хотелось, чтобы у меня все было как у той всем известной красавицы с маленьким ротиком, матери двоих детей, в которую влюблены все художники. Может быть, рассказать вам о бедняжке Шекюре? Хотя нет, постойте, я же обещала, что поведаю вам в среду вечером другую историю.
История о любви, рассказанная женщиной по просьбе шайтана
История эта, в сущности, очень проста. Случилась она в Стамбуле, в Кемерустю, квартале не очень богатом. Одним из самых уважаемых жителей квартала был Челеби Ахмед, служивший письмоводителем у Васыфа-паши. Это был человек благонравный, отец двоих детей, жил он особняком, в чужие дела не вмешивался. Но однажды он увидел в открытом окне красавицу-боснячку, стройную, высокую, черноволосую, черноглазую и белокожую, и влюбился в нее. Красавица между тем была замужем, мужа своего любила, а потому на Челеби не обращала ни малейшего внимания. Несчастный Челеби исхудал от любви и пристрастился к вину – покупал его у греков и пил в одиночестве, а рассказать о своем горе никому не мог. Однако в конце концов в квартале прознали о том, что с ним стряслось. Соседи, которые обожали любовные истории и относились к Челеби с большим уважением и приязнью, поначалу проявили снисхождение и к его чувствам: отпустили пару шуток и повели себя так, будто ничего не замечают. Однако затем бедняга, который никак не мог взять себя в руки, повадился ходить к дому, где счастливо жили черноглазая красавица и ее муж: напьется пьян, придет, сядет у порога и плачет, как малое дитя. Тут уж жители квартала испугались. Побить и прогнать рыдающего влюбленного им было жалко, а утешить не получалось. Сам же Челеби вел себя ненавязчиво, ни на что не жаловался, никого не винил, только тихо плакал. Мало-помалу его непоправимое горе пропитало весь квартал и сделалось всеобщей бедой и несчастьем; источник на площади стал журчать грустно, как никогда, да и сам Челеби Ахмед все источал и источал неиссякаемую тоску. Квартал прослыл невеселым, потом несчастливым, и наконец среди всех его жителей распространилось убеждение, что ничего хорошего их здесь не ждет. Одни сразу переехали, у других дела пошли из рук вон плохо, третьи потеряли всякое желание работать. Постепенно округа опустела, и, когда однажды Челеби Ахмед вместе с женой и детьми тоже перебрался в другое место, черноглазая красавица и ее муж остались совсем одни. Несчастье, причиной которого они стали, охладило их любовь, посеяло между ними рознь. Они жили вместе до конца своих дней, но былого счастья обрести так и не смогли.
Я чуть было не ляпнул, что люблю эту историю, поскольку она показывает, до чего опасна любовь и женщины, но вдруг вспомнил – тьфу ты, дурачина! – что сейчас я сам женщина. А раз так, мне следует сказать другие слова: ах, как прекрасна любовь!
А это что за чужаки лезут в дверь?
55. Меня называют Келебек
Увидев толпу, я понял, что сторонники эрзурумца убивают наших зубоскалов-художников.
Среди людей, наблюдающих за погромом, стоял Кара с кинжалом в руке. Рядом с ним было несколько странных мужчин, известная торговка Эстер и еще две женщины, тоже с узлами в руках. Я смотрел, как громят кофейню, как жестоко избивают ее посетителей, пытающихся выбраться на улицу,
В темном дверном проеме никого не было, заглянуть внутрь никто не пытался. Я вошел в кофейню. Весь пол был усыпан осколками чашек, тарелок, стаканов и кувшинов, нельзя было пройти, не наступив на них. Масляная лампа, висевшая на гвозде, вбитом в стену у самого потолка, не погасла во время погрома, но освещала она не пол, усеянный осколками, не обломки трехногих столиков и деревянных лавок, а пятна копоти на потолке.
Я положил одну на другую несколько подушек, встал на них, дотянулся до лампы, снял ее с гвоздя и тут заметил на полу человеческие тела. Лицо ближайшего ко мне человека было залито кровью. Я не стал смотреть на него, подошел к следующему. Тот тихо стонал, а увидев свет моей лампы, всхлипнул, как ребенок. Я отшатнулся.
В кофейню вошел кто-то еще. Я испугался, но оказалось, что это Кара. Вместе с ним мы склонились над третьим телом. Когда я опустил лампу пониже, мы убедились в том, о чем догадывались с самого начала: погромщики убили меддаха.
На его нарумяненном лице не было следов крови, но глаза вылезли из орбит, на шее виднелись синяки, челюсть была перекошена, руки сведены за спиной. Нетрудно было понять, что один из погромщиков держал переодетого в женщину старика за руки, а другие били его кулаками по лицу и потом задушили. Любопытно, было ли сказано при этом: «Заткните ему рот, чтобы больше не оскорблял достопочтенного ходжу-эфенди»?
– Посвети-ка сюда, – попросил Кара.
Свет лампы упал на очаг и пол рядом с ним, где в луже пролитого кофе валялись обломки кофейных мельниц и весов, сплющенные ситечки и осколки чашек. Кара рылся в углу, где меддах каждый вечер вешал рисунки и где лежали вещи покойного, которыми он пользовался во время выступлений: пояс, платок, погремушка. Сказав, что ищет рисунки, Кара взял у меня лампу и посветил мне в лицо. Да, конечно, я тоже раза два рисовал для меддаха – просто из чувства товарищества. Кроме персидской тюбетейки, которую покойный надевал на тщательно выбритую голову, мы ничего не нашли.
Мы проследовали по узенькому коридору к задней двери и, никого не встретив, вышли в ночную темноту. По всей видимости, этим путем убегали из кофейни художники и прочие посетители, однако схватка кипела и здесь – об этом свидетельствовали перевернутые цветочные горшки и разбросанные по полу мешки с кофейными зернами.
Разгром кофейни, жестокое убийство меддаха и жутковатая ночная тьма сблизили нас с Кара. Как мне казалось, поэтому мы и молчали. Когда мы миновали две улицы, Кара передал мне лампу, а потом вдруг приставил к моему горлу кинжал.
– Сейчас мы пойдем к тебе домой, – сказал он. – Я хочу его обыскать, чтобы успокоиться.
– Да обыскивали уже, – ответил я и замолчал.
Гнева я не чувствовал, только презрение. То, что Кара поверил в гнусные слухи обо мне, лишь доказывало, что он самый обыкновенный завистник, вот и все. Да и кинжал он держал не очень-то уверенно.
Мой дом находился в направлении, прямо противоположном тому, в котором мы двигались, выйдя из задней двери кофейни. Поэтому, чтобы не встретиться с толпой, мы обогнули кофейню по широкой дуге, сворачивая то направо, то налево, пробираясь переулками и садами, в которых стоял грустный запах влажных одиноких деревьев. Со стороны кофейни все еще доносился шум голосов. Было слышно, как по улицам бегают люди эрзурумского проповедника, их преследовали янычары и ночные сторожа. На половине пути Кара сказал:
– Мы с мастером Османом провели два дня в дворцовой сокровищнице. Смотрели на дивные рисунки старых мастеров.
Я промолчал, а потом, когда до дома оставалось всего ничего, заговорил нарочито громко:
– Даже если художник, достигший возраста мастера Османа, сядет за одну доску с Бехзадом, толку не будет. Увиденное лишь порадует его глаза, даст покой душе или наполнит ее волнением, но мастерства у него от этого не прибавится, ибо рисуют не глазами, а рукой, – рука же с большим трудом учится чему-то новому не только в возрасте мастера Османа, но даже и в моем.