Имя мне — Легион
Шрифт:
В Лодже меня уже караулили Лэннинг и журналисты.
— На что это было похоже? — спросил один из репортеров.
— Что вы имеете в виду?
— Гора. Вы ведь были на ней, не так ли?
— Нет комментариев.
— Как высоко вы поднялись?
— Нет комментариев.
— Что о ней можно сказать по сравнению с пиком Касла?
— Нет комментариев.
— У вас возникали сложности?
— Ответ тот же. Извините, мне нужно принять душ.
Генри последовал за мной в номер. Репортеры попытались было повторить его маневр, но я успел захлопнуть перед ними дверь.
Когда я побрился, вымылся и сел в кресло с бокалом и сигаретой в руках, Лэннинг задал свой любимый вопрос:
— Ну?
Я кивнул.
— Проблемы?
Я опять кивнул.
— Непреодолимые?
Я немного подумал.
— Может быть, и нет.
Он подлил себе виски. Потом повторил вопрос:
— Ты рискнешь?
Я понимал, что это — дело решенное. И чувствовал, что, даже если все остальные откажутся, я пойду один.
— Пока не знаю, — ответил я.
— Почему же?
— Там что-то есть, — объяснил я, — и оно не хочет, чтобы мы туда поднимались.
— Там кто-то живет?
— Не уверен, что это подходящее слово…
Он опустил бокал.
— Что, черт возьми, случилось?
— Мне угрожали. И на меня совершили нападение.
— Угрожали? С тобой говорили? По-английски? — Он отставил бокал в сторону — явное свидетельство того, как серьезно он отнесся к моим словам. — Напали? Как?
— Я послал за Доком, Келли, Стэном, Малларди и Винсетом. Только что получил от них ответ. Все прибудут сюда. Мигель и датчанин не смогут, они шлют свои сожаления. Когда мы соберемся вместе, я расскажу, что со мной произошло. Но сначала я хочу переговорить с Доком. Так что сиди тихо, не порти себе нервы и ни в коем случае не передавай мои слова газетчикам.
Он допил виски.
— Когда они все соберутся?
Я пожал плечами:
— Недели через четыре.
— Довольно долго…
— При нынешних обстоятельствах, — сказал я, — других вариантов у нас нет.
— И что же мы пока будем делать?
— Есть, пить и созерцать Серую Сестру.
Он опустил веки, кивнул и потянулся за бутылкой.
— Начнем?
Было поздно. Я стоял один в поле с бутылкой в руке. Лэннинг уже ушел спать: вершину окружали грозовые тучи. Где-то далеко шумела буря, холодный, пронзительный ветер непрерывно менял очертания облаков.
— Гора, — прошептал я. — Гора, ты велела мне уйти прочь.
Загрохотал гром.
— Но я не могу, — продолжал я, отхлебнув из бутылки. — Я приведу к тебе самых лучших, самых сильных… Мы поднимемся по твоим склонам и постоим под звездами на твоей вершине. Я должен это сделать… Просто потому, что ты существуешь на свете. Никаких других причин. Ничего личного…
После паузы я добавил:
— Нет, это неправда. Я человек и должен покорять горы, доказывая, что я не умру, хотя все люди смертны… Я меньше, чем мне хотелось бы, Сестра, а ты можешь сделать меня чем-то большим. Так что, наверное, личное здесь тоже есть. Единственное, что я умею делать, — это покорять горы. Теперь ты осталась последней — вызов моему искусству, которому я учился всю жизнь… Может быть, дело в том, что смертный человек ближе всего к бессмертию, когда он принимает вызов, когда ему удается преодолеть опасность. Момент победы — момент спасения. Я так жаждал этих минут… И последний триумф должен быть самым долгим — так, чтобы его хватило до конца жизни. Мы стоим рядом, Сестра, — ты и я, простой смертный… Ты повелела мне уйти, но я не могу. Я приду к тебе, и, если ты захочешь убить меня, попробуй. Вот так-то.
Я допил свою бутылку.
Снова засверкали молнии и ударил гром.
— Это почти божественное опьянение, — сказал я грому.
И тогда она подмигнула мне: вдруг высоко над ней загорелась алая звезда. Ангельский меч. Крыло Феникса. Душа в огне. Она подмигнула мне через сотни миль. А потом ветер, что веет меж миров, подул на меня. Он был наполнен слезами и кристаллами льда. Я стоял и впитывал его.
— Не уходи, — попросил я и, не отрываясь, продолжал смотреть вдаль, пока снова не опустилась тьма; тогда я вдруг понял, что стою мокрый, как неродившийся эмбрион.
Многие мальчишки сами сочиняют себе придуманные биографии, которые им нравятся больше, чем настоящая жизнь. Когда эти истории излагаются приятелям, те или чувствуют восторг, или отвечают еще более грандиозным и изысканным враньем. Малыш Джимми, как мне рассказывали, всегда внимал своим друзьям с широко раскрытыми глазами; правда, ближе к концу их историй уголки его рта начинали подрагивать. Когда же они заканчивали, его веснушки расползались в широкую ухмылку, а рыжая голова наклонялась набок. Любимым выражением его было, как я понял, «заливаешь!», и ему дважды ломали нос — еще до того, как Джимми исполнилось двенадцать. Именно поэтому, без сомнения, он и обратился к книгам.
Тридцатью годами и четырьмя научными степенями позже он сидел напротив меня в моем номере в Лодже, и я называл его Док, потому что все его так называли — ведь он владел документом, дававшим право резать и врачевать людей, причем не только их тела, но и души. К тому же он выглядел так, что его следовало называть именно Док, — особенно в те моменты, когда ухмылялся, склоняя голову набок, и говорил: «Заливаешь!»
Мне тоже хотелось стукнуть его в нос.
— Черт возьми! Это правда! — говорил я ему. — Я сражался с огненной птицей!
— У всех нас были галлюцинации на Касле, — возразил он, загибая палец. — Во-первых, из-за переутомления, во-вторых, потому что высота влияла на наше восприятие и, стало быть, на наш мозг, — еще два пальца, — и, наконец, вследствие перевозбуждения и кислородного опьянения. — Он потряс кулаком.
— На этой руке ты уже загнул все пальцы. Если ты оставишь другую в покое, то у тебя будет возможность дослушать до конца, — сказал я. — Она налетела на меня, и я взмахнул ледорубом. Однако она свалила меня с ног и разбила очки. Когда я пришел в себя, ее не было, а я лежал на уступе. Думаю, это существо состояло из чистой энергии. Ты видел мою энцефалограмму, там есть отклонения от нормы. Я полагаю, что испытал шок, когда оно коснулось меня.