Имя мне — Легион
Шрифт:
Но такое бывает редко, очень редко.
Я двинул ему локтем под дых и ударил затылком в лицо. Хватка ослабла, но недостаточно. Мне не хотелось этого делать, но я протянул руку и сломал ему мизинец.
Его рука повисла, и я вывернулся.
Он лежал с искаженным лицом и тяжело дышал. У меня сердце сжалось при виде павшего гиганта, который, выполняя приказ, защищал свой народ, свою религию. Я проклинал себя, как никогда в жизни, за то, что перешагнул через него, а не обошел.
Шатаясь, я подошел к кучке своих пожитков, сел на ящик с проектором и закурил.
Прежде чем войти в храм, следовало отдышаться и подумать, о чем я буду говорить.
Как отговорить целую расу от самоубийства?
А что, если… Если я прочту им Книгу Екклезиаста, если прочитаю им литературное произведение, более великое, чем все написанное Локаром, — такое же мрачное, такое же пессимистичное; если покажу им, что наша раса продолжала жить, несмотря на то что один человек высочайшей поэзией вынес приговор всему живому; покажу, что суета, которую он высмеивал, вознесла нас в небеса, — поверят ли они, изменят ли свое решение?
Я затушил сигарету о мозаичный пол и отыскал свою записную книжку. Вставая, я почувствовал, как во мне просыпается ярость.
И я вошел в храм, чтобы проповедовать Черное Евангелие от Гэлинджера из Книги Жизни.
В зале царила тишина.
М’Квийе читала Локара. Справа от нее стояла роза, на которую все смотрели.
Пока не вошел я.
Сотни людей босыми сидели на полу. Я заметил, что немногочисленные мужчины были так же низкорослы, как и женщины.
Я был в сапогах.
Дюжина старух сидела полукругом позади М’Квийе. Матери.
Я подошел к столу.
— Умирая сами, вы хотите обречь на смерть и свой народ, — обратился я к ним, — чтобы люди не смогли познать ту полноту жизни, которую познали вы сами, — ее радости и печали. Но то, что вы обречены на смерть, — неправда, — теперь я обращался к большинству. — Те, кто это говорит, лгут. Бракса знает, потому что она родит ребенка…
Они сидели рядами изваяний. М’Квийе отступила в полукруг.
— …моего ребенка! — продолжал я, думая: «Интересно, что сказал бы мой отец, услышав такую проповедь?» — И все женщины, которые еще молоды, могут иметь детей. У вас бесплодны только мужчины. А если вы позволите врачам нашей экспедиции обследовать вас, может, и мужчинам можно будет помочь. Но даже если и нет — вы сможете иметь детей от землян. А мы не какой-нибудь захудалый народишко на захудалой планетке, — продолжал я. — Тысячелетия назад один Локар на нашей планете сказал, что этот мир ничтожен. Он говорил, как ваш Локар, но мы не сдались, несмотря на чуму, войны и голод. Мы не погибли. Одну за другой мы победили болезни, накормили голодных, боролись против войн. Быть может, мы победили их окончательно. Мы пересекли миллионы миль пустоты. Посетили другой мир. А наш Локар сказал: «Зачем? Что в этом толку? Так или иначе, все это суета». И все дело в том, — я понизил голос, — что он был прав! Это действительно суета! Это действительно гордыня! В этом-то и заключается непомерная спесь рационализма — всегда нападать на пророка, на мессию, на Бога. Именно богохульство сделало нас великими. Оно поддерживает нас в трудную минуту. Это им втайне восторгаются боги. Все истинно священные имена Бога — богохульны!
Я почувствовал, что начинаю потеть, и остановился. У меня кружилась голова.
— Вот Книга Екклезиаста, — объявил я и начал: — «Суета сует, сказал Екклезиаст, суета сует, — все суета! Что пользы человеку от трудов его…»
В задних рядах я увидел Браксу, замершую в немом восхищении.
Интересно, о чем она думала?
Я наматывал на себя ночные часы, как черную нить на катушку.
Ох, как поздно!
Я проговорил до самого рассвета и все не мог остановиться. Закончив читать Екклезиаста, я продолжил проповедь Гэлинджера. А когда замолчал, воцарилась тишина.
Ряды изваяний за ночь ни разу не шелохнулись. После долгой паузы М’Квийе подняла правую руку. Одна за другой Матери сделали то же самое.
И я знал, что это означает.
Это означало «нет», «не надо», «перестань» и «остановись».
Это значило, что я потерпел неудачу.
Я медленно вышел из комнаты и буквально рухнул на пол рядом со своими вещами.
Онтро исчез. Хорошо, что я не убил его.
Спустя тысячу лет вошла М’Квийе.
Она сказала:
— Твоя работа закончена.
Я не двигался.
— Пророчество сбылось, — сказала она. — Мой народ радуется. Ты победил, святой человек. Теперь уходи быстрее.
Голова у меня была как сдутый воздушный шар. Я накачал туда немного воздуха и сказал:
— Я не святой человек. Просто второсортный поэт с непомерным тщеславием. — Я зажег последнюю сигарету. — Ладно, какое там еще пророчество?
— Обещание Локара, — сказала она так, будто это не требовало объяснений, — что когда-нибудь с небес придет святой человек и в последнюю минуту спасет нас, если все танцы Локара будут исполнены. Он победит Руку Маланна и вернет нам жизнь. Как с Браксой. Как твоя проповедь в храме.
— Проповедь?
— Ты прочитал нам слова, великие, как и слова Локара. Ты прочитал нам о том, что «ничто не ново под луной». Ты читал эти слова и высмеивал их, показывая нам новое.
— На Марсе никогда не было цветов, — сказала она, — но мы научимся их выращивать. Ты — святой насмешник, — закончила она. — Тот Кто Смеется В Храме. Ты ходишь обутым по священной земле.
— Но вы проголосовали «против», — сказал я.
— Я голосовала против нашего первоначального решения и за то, чтобы оставить жить ребенка Браксы.
Я выронил сигарету. Как же мало я знал!
— А Бракса?
— Ее выбрали полпроцесса назад исполнить все танцы и ждать тебя.
— Но она говорила, что Онтро меня остановит.
М’Квийе долго молчала.
— Она никогда не верила в это пророчество. Плохо ей сейчас. Она убежала, боясь, что пророчество сбудется. А когда оно все-таки сбылось благодаря тебе, и мы проголосовали…
— Так она не любит меня? И никогда не любила?
— Мне очень жаль, Гэлинджер. Эту часть своего долга ей так и не удалось исполнить.