Имя Тени – Свет
Шрифт:
Случилось так, что в своих одиноких прогулках по городу я однажды случайно оказалась в необыкновенном месте. Это был Свято-Воскресенский собор – я ступила за железную ограду, и знакомое лишь по книгам ощущение настоящего охватило меня. Я полюбила ходить туда: там я могла отдохнуть от нудной муштры, надоевших домашних скандалов, вечного лицемерия взрослых – и однажды, из сострадания, что ли, взяла с собой девочку из параллельного класса. Она и рассказала все учительнице. Потом я стояла на мосту между старым и новым городом; в старом цвел куполами собор, в новом гнездилась моя школа, – глядела сквозь закипающие слезы на черную ощеренную Березину, трудно освобождавшуюся ото льда. «Социализм или смерть!» – лозунг оказался вовсе не предложенным мне свободным выбором, это была жестко заданная формула: или ты с нами, или тебя НЕТ. Конечно, ты где-то там есть, с киркой или метлой, объяснила учительница, но о том, чтобы реализоваться, можешь забыть. На том мосту я взвесила каждую часть альтернативы и отклонила
Барочная витая решетка с тихим жужжанием отъезжает в сторону. Пунцовые соцветия азалий нацелены на меня в упор, словно бессонно-бдительные звезды моей Родины, – здесь я на ее территории. Довольно крупная ящерка нахально перебегает мне дорогу. Что ж, скоро выяснится, хорошая ли это примета.
Вице-консул СССР в Сантьяго-де-Куба Дмитрий Владимирович долго рассматривает мой заграничный паспорт, горделиво украшенный двумя визами: кубинской – на постоянное место жительства, и советской – на три месяца, – рассматривает с легким отвращением, словно жирную ящерицу. Даже золотой зуб у него во рту излучает холод.
– Ну и что? Срок вашей частной поездки истек. Почему вы до сих пор здесь?
– А где же мне быть?
– Как это где? – притворно удивляется дипломат. – В СССР, конечно.
– И что, разрешите спросить, мне там делать?
– Как это – что?! Ожидать разрешения советской стороны на постоянное проживание на Кубе.
– Разрешение есть. Это кубинская виза на ПМЖ запоздала, она догнала меня в Одессе, за час до отправления корабля, – а без этой визы меня не могли выпустить из страны иначе, чем в гости на три месяца. И вы это хорошо знаете.
– Однако ответ на наш запрос, действительно ли вам разрешен выезд из СССР на постоянное место жительства, до сих пор не получен. Так что поезжайте домой и ждите.
– Но ведь логичней подождать здесь, не правда ли?
– Но ваши три месяца истекли!
Мы оба прекрасно понимаем, что это – игра, и я не могу отказать себе в удовольствии чуть подковырнуть чужую маску за отклеившийся краешек.
– Хорошо, – соглашаюсь с покорностью. – Я готова ехать домой, – за счет консульства, разумеется?
Кагэбэшник растягивает губы в нормативно-плакатной улыбке, которая должна изобразить, что он сменил гнев на милость. Золотая фикса поблескивает уже довольно приветливо.
– Мой долг был вас предупредить.
– Спасибо. Можно идти?
Последний взгляд на интерьер кабинета, где сам кондиционированный воздух пропитан эманациями долга, – как всегда, показушного. Однако если придерживаться набора нелепых альтернатив (вариантов “!SOСIALISMO O MUERTE!”), вице-консул не шутит: они имеют право меня депортировать. Это может означать разлуку с моей маленькой, с Кариной. Еще одну разлуку.
Дикарская страсть кубинцев к пластмассовым цветам (при невероятной красоте живых, лезущих из земли на каждом шагу) и нейлоновым лентам позволяла мне иметь карманные деньги и покупать трехлетней Карине в русском книжном магазине роскошно иллюстрированные сказки. Но… к историям про сестрицу Аленушку требовался синхронный перевод на испанский.
Карина год прожила на Кубе вдвоем с Фелипой. Загорелый чертенок, вцепившийся наманикюренными коготками в шерсть ГУМовского медведя, не обращая ни малейшего внимания на мои причитания, мало напоминал зеленовато-бледную, вечно простуженную девочку, которую год назад Рей отвез в Сантьяго. Именно ее цветущий вид приводил он в свое оправдание, когда я набросилась на него с упреками: «Ты ни слова не сказал о том, в каких условиях она будет жить! Без свежего воздуха! Без нормальной еды!» – «Но наша дочь живой и здоровый!» О, эта несокрушимая кубинская логика! Первая наша крупная ссора несла в себе семена всех последующих.
Карина с утра до вечера кружилась по крохотному «залу» (не выпускать же ее под колеса автобусов) – Фелипа называла ее terrеmoto, землетрясение; отплясывала ламбаду и конго, подкладывала под платьице тряпки, делая себе «грудки», как у танцовщиц “Тropicana” – знаменитого местного мюзикла; красила губы уворованной у бабки помадой и – ни слова не понимала из моих «доченька-дорогая». Зато по-испански говорила правильно и быстро. «Оуе» – обращалась она ко мне как к посторонней, за год забыв само слово «мама». Когда с ней пробовали заговорить по-белорусски или по-русски, она смеялась, словно странной игре. Я лила слезы над разверзшейся языковой бездной, как сестрица Аленушка над темной рекой; Рей составил для меня что-то вроде разговорника, складывавшегося в основном из лексики запретительно-разрешительной; была заучена по-испански и дальнобойная фраза, которая выкатывалась, словно антибиотик резерва, в безнадежных случаях: «Мама с папой заберут игрушки и уедут назад в Беларусь». Карина недоверчиво поблескивала глазами и зубами и крепче прижимала к себе медведя со значительно поредевшей шерстью.
Именно Карина дала мне первые уроки испанского языка. Остановив ее быструю речь на непонятном слове, я требовала: “!Еnse~na!” 16 – и пальчик дочери указывал на соответствующий предмет. “?Como se llama?” 17 – спрашивала я, ткнув, в свою очередь, на чашку или ботинок, и получала правильный ответ. Девочке явно нравилась эта игра с глупышкой-мамой, которая не знала, как называются самые простые вещи. “Mami, надо говорить не “aсostate”, а “acu'estate,” 18 – поправляла меня моя маленькая наставница, безошибочно ориентируясь в грамматических формах глаголов. Вскоре я усложнила задачу: “Vamos a llamar eso…” 19 – и повторяла по слогам слова на родном языке. И чудесная же была у нее память! Или все дети без исключения обладают таким сокровищем? Прошло два месяца наших регулярных занятий, и Карина заговорила на своеобразной испанско-белорусской «трасянке», которая очень быстро разделилась на два правильных речевых потока. Настал день, когда я рискнула обсудить с ней проблему гражданства. «Кто ты: кубана или советика?» – «Yo soy cubana-cubanita-cubanona,» 20 – после такого озорного, но достаточно уверенного ответа маленькая гитана с распущенными по плечам волосами запела здешний национальный гимн, а потом, разбросав свои книжки, вытащила журнал с портретом на обложке: «!Mira, mira! !Eso es Fidel! !Patria o muerte!» 21 Я не придумала ничего умнее, кроме как спросить, раскрыв на первой странице советский букварь: «А это кто?» – “Abuelo…” 22 – неуверенно взглянула на меня моя подкованная в другой идеологической кузнице дочь.
16
!Ense~na! (исп.) – Покажи!
17
?Como se llama? (исп.) – Как это называется?
18
Acu'estate (исп.) – ложись (спать).
19
Vamos a llamar eso…(исп.) – Давай называть это…
20
Yo soy cubana-cubanita-cubanona (исп.) – Я кубинка-кубиночка-кубинища.
21
!Mira, mira! !Eso es Fidel! !Patria o muerte! (исп.) – Смотри, смотри! Это Фидель! Родина или смерть!
22
Abuelo…(исп.) – Дедушка…
Не обходилось и без казусов. «Тетя, вот это – твоя тетя», – внушала я, – в устах Карины, привыкших к другой артикуляции, это звучало как “тота”, Марго обижалась: по-местному “tota” означает вагину. Чтобы не эпатировать родичей, мы перенесли уроки под открытое небо – в паркесито, то есть маленький сквер на улице Энрамада. Место это было выбрано мной еще из тех соображений, что давало редкую возможность не перенапрягать голосовые связки: после сиесты Энрамада превращалась в улицу пешеходов, полиция внимательно за этим следила, – потому что истинная жизнь кубинцев начинается с шести вечера, когда спадает жара, женщины снимают бигуди, в которых ходили весь день, девочек одевают в пышные кружевные наряды и завязывают им те самые ленты, которыми я обеспечила дюжину ближайших кварталов; влюбленные, взявшись за руки, покидают дома, чтобы гулять по городу, участвовать в фиестах, которые устраиваются в каждом сквере: музыка, танцы до утра, мимолетные секс-приключения; с карнавальной легкостью вспыхивают романы и так же легко гаснут под лучами солнца. Ну а трудовой день, – так, скучный, но неизбежный довесок к вечному празднику жизни, которому не мешают ни пустые желудки, ни отсутствие воды и электричества.
Неужели осуществилась вековечная мечта всех взломщиков клетки, в которой осужден мучиться человек, этих духовных террористов от Христа до Ошо, предлагавших дрожащему от страха двуногому бежать из тюрьмы, оставаясь в ней, – и неважно, что бренное тело при этом продолжало горбиться возле параши или восседать на нарах в позе лотоса (что кому нравится), – тело оно и есть тело, цветок смерти, покров майи, чего от него и требовать-то? А есть еще другие беглецы, их, кстати, несравнимо больше (почти все мы), которые пробуют избавиться от мерзости повседневности через чары любви, – ну, такая «свобода» сводится к банальному уколу наркотика в вену, чтобы отвлечься на время от созерцания решеток да наручников. Это лучше нас умели древние фракийцы на своих дионисиях, и куда более успешно проделывают сейчас пьяницы. А дело в том, что никто не в состоянии долгое время оставаться трезвым, один на один с фактом существования клетки…