Имя твоё...
Шрифт:
Мне срочно нужен был ответ, потому что мы с Алиной (вернее сказать, Алина со мной, а еще вернее – Алина с моим холодным муляжом) уже вошли в кассовый зал аэропорта и встали в стороне от людского потока, ожидая моего возвращения.
Бородулин, между тем, подошел ко мне почти вплотную, протянул руку (я видел, чего это ему стоило – пальцы дрожали, им очень хотелось сжаться в кулак, но какая-то внутренняя программа мешала это сделать, и оттого напряжение нарастало еще больше), я протянул свою, я уже знал, что произойдет в следующий момент, а он еще не знал и только потому сохранял остатки самообладания.
Мне в грудь впилась пуля – будто в мишень на стрельбище. Я услышал, как с треском разорвался прикрывавший мою наготу саван, и движение пули, встретившей сопротивление мертвых жестких тканей, услышал
Пуля затормозила свое движение в сантиметре от сердца, а за ней последовала вторая – на этот раз рука стрелявшего дрогнула, и пуля впилась мне в правое плечо, проделала в мякоти отверстие и вылетела без звука и сожаления. Стрелял молоденький лейтенант из милицейской машины, следовавшей в эскорте позади «скорой». Это была машина ГАИ, лейтенант не знал деталей операции – он почему-то решил, что Бородулину грозит смертельная опасность, так оно и было, но не в том смысле, какой мог привидеться лейтенанту.
Я прикрыл отверстие в саване левой рукой, а правой подал Бородулину знак следовать за мной. Повернулся к нему спиной и пошел своей дорогой – в сторону аэропорта. Ошалевший лейтенант больше не стрелял – должно быть, кто-то успел объяснить решительному малому бесполезность его бестолковых действий.
Я не оглядывался, но чувствовал, что следователь плетется позади, сам себе приказывает остановиться и не может – какая-то сила внутри него, которую он не способен понять, влечет его вперед, заставляя повторять последовательность моих движений. Эскорт медленно ехал в десяти метрах, и никто больше не пытался переломить ситуацию. Скорее всего, не будь у этих людей однозначного приказа, они дали бы деру и помчались прочь от Шереметьева со скоростью не менее сотни километров в час.
– Веня, Венечка, – сказала Алина, – что же нам делать?
– Сейчас, – пробормотал я. – Нужно разобраться…
Разобраться я как раз и не мог. Валера оставался непостижим, как Сфинкс в Гизе. Он шел к зданию аэровокзала, ни на что не обращая внимания, Бородулин вышагивал следом, глядя вокруг опустевшим взглядом. Странная это была парочка, если смотреть со стороны. Еще более странная, если, как это делал я, наблюдать за движениями не тел, а мыслей. Валера не думал ни о чем, хотя и вел следователя туда, куда тому не хотелось попасть. А в голове Бородулина, напротив, шла интенсивная мыслительная работа, только к происходившим событиям она не имела никакого отношения. Он шел и думал о том, как вкусно сегодня утром его Зоя приготовила омлет с коричневой корочкой, как ему больше всего нравится, он всегда просит ее сделать именно так, а у нее почему-то не получается, а сегодня получилось замечательно, и на работу он взял большой кусок омлета, положил в пластиковую коробочку, а съесть не успел, началась суета с убитым Мельниковым, а что, собственно, началось, убили и убили, убийцу он лично допросил, правда, она так и не созналась, ничего, подумает, взвесит «за» и «против», женщины обычно на такую работу мысли не способны, но все-таки пусть подумает, на вид вполне разумная особа, должно быть, вышла из себя, не контролировала, состояние аффекта, это нужно обыграть в заключении, жаль ее все-таки, хотя такие, как она, ему не особенно нравились, лицо не совсем в его вкусе, слишком крупный нос и еще ямочка на подбородке, он терпеть не мог этой особенности, у его первой жены была на подбородке ямочка, и какая же она оказалась стерва, не из-за ямочки, скорее всего, но ведь все один к одному, если терпеть человека не можешь, то каждый его недостаток ставишь в строку, хорошо, что он тогда познакомился с Зоей, все-таки замечательно она готовит яичницу с румяной корочкой…
Я вытащил себя из сознания Бородулина, будто Мюнхгаузен из болота. Какие вязкие, липкие мысли, неужели влияние Валериного подсознания намертво зациклило в мозгу следователя все мыслительные процессы? Бородулин думал очень интенсивно, не в пример Валере, но результат был тот же – то есть, никакого.
Или почти никакого. Отсутствие мысли не восполнить ничем, а круговое бесконечное движение можно все-таки попытаться разорвать, и если получится…
Как мне не хотелось возвращать собственное сознание в эту патоку, в липкий поток, текущий по кругу! Мысленно я даже перекрестился – подумал почему-то, что это не помешает, – и Бородулин, когда я нырнул в него вторично, уже не показался мне таким беспредельно неприятным; так бывает, когда вторично входишь в воду – в первый раз она казалась ледяной, и ты вылетел назад, будто пробка из бутылки шампанского, а во второй раз вода уже не кажется такой холодной, и ты осторожно погружаешь ногу, опускаешься по грудь, сжимаешь зубы, но можешь терпеть, а потом становится вообще хорошо, ты плывешь и получаешь удовольствие.
Удовольствия я не получил никакого. Мысль Бородулина я ухватил в том месте, где ему представилось, как после допроса Алины он достает из дипломата полиэтиленовый пакет, из пакета – пластиковую коробочку, из коробочки… Я рванул мысль в сторону, будто порвал натянутую веревку. Крепкая оказалась веревка, но и рывок был не из слабых, я вложил в него всю силы своей мысли.
Веревка лопнула, колесо мысли прекратило вращение, Бородулин бросил вокруг удивленный взгляд – так кролик вдруг вспоминает, что он еще жив, – и, сделав неожиданно для самого себя несколько быстрых шагов, нанес ребром ладони удар по шейным позвонкам шедшего впереди Валеры. Позвонки хрустнули, и я почувствовал, как моя голова отваливается от тела. На самом деле она, конечно, осталась на плечах, но болталась теперь из стороны в сторону, как повисший на длинной палке мяч. Взгляд метался – я видел то небо, то траву под ногами, то асфальт шоссе, то близкий уже поворот к аэровокзалу, то вообще ничего – черную пустоту, которая мелькала, исчезала и возникала, как недостающая деталь пейзажа, будто возникло в моем глазу слепое пятно и прикрыло собой часть внешнего мира.
Я не стал оборачиваться, а Бородулин, похоже, разорвав кольцо мысли, все больше приходил в себя. И страх, животный страх живого перед мертвым, которого он был лишен в последние минуты, появился опять. Удар по шее был нанесен все еще инстинктивно, а потом Бородулин увидел, наконец, с кем имел дело, и отпрянул, остановился. «Ну же, – сказал я ему, – мы должны вместе, как ты не понимаешь, мы живые, мы должны помогать друг другу, а ты помогал ему, мертвому, и хотел, чтобы было плохо Алине, а это неправильно, ты понимаешь или нет?»
Конечно, он понимал. Он пришел в себя достаточно, чтобы понимать чужую мысль, возникшую в его собственном сознании, но еще не вернулся в себя настолько, чтобы думать самому и самому принимать решения.
«Вперед!» – попросил его я. Бородулин, ускорив шаг, догнал Валеру и обхватил его обеими руками. Это было все равно, что попытаться остановить линкор. Бородулин повис на Валере, болтавшаяся во все стороны голова покойника почему-то мешала, а потом оба повалились на землю, и Валера задергался, будто эпилептик, трава, на которую они упали, пожухла моментально, а на асфальте появился иней. Бородулин лежал на Валере, дергавшемся под ним, и только сейчас, когда к нему возвращалась не только способность думать, но и тактильная чувствительность, ощутил холод Валеры, пронизывавший, будто миллиард острых иголок.
В этот момент – я пока не понял, чем он отличался от других – я почувствовал, как в сознании Валеры появилась отчетливая, простая, как аксиома, собственная мысль, будто в пустом пространстве космоса возник атом материи. Мысль была простая: «Уйди!» Странно, но я понимал, что слово не было направлено против Бородулина. «Уйди!» – это Валера говорил мне. «Уйди!» Как могла образоваться живая – пусть и элементарно простая – мысль в мертвом мозгу, давно лишенном электрической активности?
«Хорошо, – сказал я, – если ты оставишь Алину в покое».
«Уйди», – повторял Валера, как заведенный, лежа под Бородулиным. Он не сопротивлялся, когда следователь надевал на него наручники, он вообще не понимал, что происходит, ему мешал я, а он мешал мне, и я не собирался покидать поля боя до тех пор, пока не получу однозначный и вразумительный ответ на свое встречное требование. Повторять я не стал, мне было тошно в этом теле, тошно и противно, и еще какое-то ощущение возникло и стало доминирующим, но странное дело – ощущая нечто, я не мог его определить. Нечто – и все тут.