Имя твоё...
Шрифт:
Бородулин выронил наручники, мгновенно покрывшиеся инеем, и закричал от невыносимой боли – только сейчас он почувствовал, что лежит не на теплой человеческой плоти, а на чем-то, что не имеет названия, на чем-то таком холодном, что языкам этого ледяного огня ничто живое не способно сопротивляться, можно сделать только одно – бежать, не прикасаться. Так Бородулин и попробовал поступить, только попробовал, потому что притяжение удавьего взгляда оказалось сильнее, и сильнее оказалась боль, сковавшая движения.
«Уйди!» – повторял Валера. «Оставь нас в покое!» – повторял я, глядя на мир из глазниц трупа и видя
Время двигалось толчками, квантами – возможно, это не были истинно временные кванты, я когда-то читал, что если время и квантуется, то минимальная длительность, какая возможна во Вселенной, равна десяти в минус какой-то, ужасно большой степени – то ли тридцатой, то ли вообще сороковой – доле секунды. Представить себе минимальную длительность я не мог, но понимал, конечно, что сейчас не она толчками перемещала нас от прошлого к будущему, иначе мы никогда не сдвинулись бы во времени и на одну секунду.
И пусть мне кто-нибудь объяснит, почему в эти мгновения я думал о квантах времени! Хоп – время взбрыкнуло, скатилось на долю секунды в будущее и остановилось. Хоп – и опять. Впечатление было таким, будто смотришь видеоленту, где кадр застывает на мгновение-другое, потом возникает следующий и застывает опять. Из-за этого странного эффекта звук тоже претерпел удивительные изменения, и я воспринимал не слова, а отдельные тоны, разбившие слова, будто хрупкую вазу, на осколки, сложить которые было невозможно.
В одном кадре глаза Бородулина были широко раскрыты, в следующем – закрыты плотно и с такой силой, что между веками просочилась слеза, еще кадр – Бородулин раскрыл рот и кричит, так что из легких выдувается весь находившийся там воздух, и потому в очередном кадре у следователя нет сил не только кричать, но и дышать тоже, и спасает его то обстоятельство, что и Валера не понимает, что ему делать, нет в его программе следующего хода, а может есть, и именно такой – повернуться, чтобы тело Бородулина скатилось на землю, но это уже другой кадр: Бородулин лежит ничком, схватившись руками за грудь, и я знаю, что все для него кончено, точнее, будет кончено через несколько часов, когда бедняга умрет в реанимационном отделении института Склифосовского: разрывы многочисленных сосудов и внутренних органов, связанные с резким переохлаждением организма (попробуйте сунуть палец в жидкий азот…), не позволят врачам спасти жизнь этого человека.
Знание возникло, когда сменился еще один кадр, и я подумал, что Бородулина еще можно спасти, если сейчас, немедленно, пока холод только распространяется по тканям, согреть замороженное тело, но не физическим теплом, которое лишь разорвет сосуды и ускорит конец, согреть нужно душу этого человека, а душа, слипшаяся в комок и не способная сейчас к движению, справится сама. Так нужно было поступить, но я не представлял, что могу сделать лично я. Ничего.
Кадры сцепились один с другим, время потекло, и голос опять стал словом, а не набором звуков.
«Уйди!» – талдычил свое Валера, я тоже был не лучше, в который раз повторяя, как заведенный, одну и ту же фразу.
Почему? – подумал я. Почему время повело себя так странно? Почему фильм стал двигаться толчками, и какое событие заставило время вернуться к привычной скорости? Я был уверен, что, если пойму это, то пойму и другое: как заставить Валеру вернуться в мир мертвых, а управляющие им программы – перестать действовать.
«Уйди!» – повторил Валера, и я сказал: «Хорошо». Я ничего не мог сделать с ним сейчас. Ничего.
Я ушел. Я оттолкнул свою мысль от Валеры и поднялся над ним, всплыл медленно, как всплывает душа в момент клинической смерти. Прочитанное и услышанное повторялось, будто я не проживал сейчас самостоятельно свое отделение от мозга, вовсе не мне принадлежавшего, а продолжал смотреть кем-то снятый фильм, описание которого много раз читал в книгах и статьях.
Я видел тело Валеры и лежавшее рядом ничком тело Бородулина с высоты двух с половиной метров. Я мог подняться выше, но для этого нужно было приложить усилия, подумать о чем-то конкретном, я не знал – о чем именно и висел, как воздушный шарик. Валера смотрел на меня и усмехался. Затылок Бородулина был еще более выразителен, будто взгляд его, устремленный в себя, пронизывал тело насквозь, выходил из затылка и стрелял в меня очередью проклятий.
Два милиционера медленно, шаг за шагом, выставив перед собой пистолеты, приближались к двум телам, не подававшим признаков жизни. Оба боялись, оба готовы были бросить оружие и пуститься наутек при малейшем движении Валеры. Тот, однако, лежал неподвижно, раскинув руки, саван распахнулся, и обнаженное тело выглядело синим, покрытым трупными пятнами, мертвым более чем когда бы то ни было.
Пусть все так и останется, – подумал я. Может, действительно, эта борьба с Бородулиным и со мной – физическая и мысленная – окончательно вытянула из Валеры оставшиеся в нем жизненные силы?
Я знал, что это не так – иначе сейчас где-то рядом со мной должна была парить покинувшая тело душа этого человека.
Мысль была странной. Очередная иллюстрация к книге Моуди. Я никогда так не думал о душе. Но сам я разве не парил в воздухе точно так, как описывали многочисленные очевидцы? Нет, не точно так же. Я парил, но не ощущал парения, я просто фиксировал свое сознание на определенной высоте над поверхностью земли, будто здесь висела моя голова, и я смотрел на окружавшее собственными глазами, даже мог моргнуть, что и сделал несколько раз, чтобы разобраться в собственных ощущениях. Мне даже показалось, что я должен и тело свое увидеть, потому что прекрасно ощущал и руки свои, и ноги, я даже чувствовал, как жмет правый ботинок, и еще я неожиданно почувствовал, что проголодался, и если немедленно не съем хотя бы бутерброд, то в желудке начнутся рези, которые я терпеть не мог, и тогда без таблетки фестала не обойтись, а где я ее тут возьму над шоссе?
Поистине странные зигзаги совершала моя мысль! Но, как бы то ни было, именно ощущение голода заставило меня вернуться. Сознание расплылось, как расплывается на воде масляное пятно, я почувствовал, что мир теряет очертания, а может, это теряло очертания мое «я»… Валера превратился в белое пятно савана, а потом остался от него один только взгляд, будто улыбка Чеширского кота. Бородулин, исчезая, странно дернулся, будто хотел дать понять, что нам еще доведется встретиться. Возвратный его взгляд, брошенный в меня сквозь затылок, держался целую вечность, я уже уходил, а он цеплялся за меня и не позволял уйти окончательно.