Имя - Война
Шрифт:
Саша честно пытался понять, чего крутит старик и, никак не мог. Вроде осуждает он власть Советскую, а вроде душой за нее болеет. Вроде против немцев, а вроде нет.
— Бать, ты вообще, за кого?
— А ни за кого! За народ! Я хоть и здесь сижу, а боле других знаю! Зверья повылазило немеряно, а что с того будет? То-то и оно. Хорошего не жди. Немец он аккуратист, педант, он сам пачкаться не станет. А сколь уркаганов округ? Один вона с вами, а другие? За немчуру уже. Сколь их сюды нагнали, знашь? О! — махнул над головой ребром ладони. — Строители, мать их! Таперича они построють,
Саня одно из всей его тирады понял:
— Ты что-то сказать хочешь, отец?
— Хочу! — губами пошамкав, выдал. — К своим частям пробираться это ваше дело, а здеся кто нам подмогой будет? Кто зверюгу энту приструнит? Кто сволоту к ногтю прижмет? Ведь страсть что творят! Стреляют, чуть слово скажи! А как не сказать, если домой к тебе, как к себе заваливают? Последнее, понимаешь, забирают.
— Ты не партизанить ли собрался?
Старик примолк, посидел и выдал вроде зло и язвительно, а вроде бы всерьез:
— А идите вы!… Прямо! — и указал на лес, прямиком за банькой. — Пару часов ходу напрямки и выйдете.
Саня понял, что разговаривать со стариком бесполезно.
— Ладно, поговорили, — сказал тихо и поднялся. — За постой спасибо, отец, и за пригляд за раненными.
И пошел в избу. Перекусил молча, пока бойцы отдыхали, и Николай объявил подъем.
Они ушли не прощаясь, только Перемыст подмигнул, обернувшись к Лене у порога.
Та сжалась, кинулась следом и застыла на крыльце, глядя, как они уходят в полумрак густого леса. В неизвестность, горечь дыма, бомбежку и свист пуль.
За эти дни бойцы стали ее миром, ее родными и расставание с ними было невыносимо. Страх сковывал душу, он же и позвал вперед — ринулась за ними, когда последние — прихрамывающий Васечкин и Летунов, почти исчезли меж вековых сосен.
Она не отдавала себе отчет в том, что делает. Решение пришло само, оно как порыв оказалось больше нее самой, выше доводов разума, стыда, нежелания быть обузой — и толкнуло ее вперед, за бойцами. Погнало, сторожась, от сосны к сосне — за ними. Если получится, она вместе с ними проберется за линию фронта, не обременяя собой, а нет… они погибнут вместе.
Через пару часов бойцы вышли к полю. Огромное золотистое полотно поспевающей ржи грелось на солнце. Небо голубое и глубокое, солнце — круг марева, и это поле, что упиралось в зелень соснового леса за ним. Лента коричневой проселочной дороги была чиста и безлюдна.
Лена стояла у опушки и смотрела на открывшийся вид с тоской и непониманием. Он как островок прошлой мирной жизни, был цел, нетронут сапогом фашиста, не разорван воронками и смертями солдат, не загажен воздух порохом, пылью и кровью. Здесь жужжали пчелы и стрекотали сверчки где-то во ржи, порхали самые настоящие бабочки.
Лена не верила своим глазам, стояла пораженная, и точно так же метрах в тридцати от нее стояли ее товарищи, и точно так же во все глаза смотрели на небо, рожь, лес.
И вот двинулись, оглядываясь и пригибаясь.
Девушка ждала, когда они уйдут достаточно далеко, чтобы не заметить ее, но вдруг услышала низкий гудящий звук, надвигающийся из-за спины. Самолеты?
А ребята как на ладони!
И рванула без ума, замахав руками:
— Немцы!!!
Все обернулись и тут из-за леса вылетели три самолета, с гудением и визгом пошли на мужчин.
— Уходи!! — закричал ей Николай, а она бежала к нему, не понимая, что бежать нужно в другую сторону. К ней ринулся Дроздов, Перемыст ушел в сторону, залег во ржи, Голушко и Фенечкин со всех ног рванули к лесу, помогая Васечкину, но того шалой пулей срезало, Стрельникова прошила очередь и он рухнул в беге в рожь, рядом лег Летунов, срезанный осколком бомбы.
Что-то ухнуло и, завжикало возле Лены. Фонтанчики земли взлетали возле ее ног, а она видела лишь Николая, его перекошенный в крике рот и вздыбленную землю меж ним и Дроздовым. Она смыла лейтенантов, накрыла с головой грохотом Лену и та замерла, споткнувшись в беге. Она видела, как оседают комья земли, унося с собой Николая, и он падает навзничь, широко раскинув руки. И все смотрит на нее, словно цепляется в последний миг своей жизни за ее взгляд, ее глаза.
Лена в прострации протянула к нему руку и, вдруг, почувствовала, как что-то ударило в голову, потекло мокрым по лицу, и небо, земля закружились, соединяясь.
Она осела в рожь, продолжая видеть упавшего Николая и почему-то Надю, собирающую ее чемодан. Женщина повернулась к ней и оказалась не сестрой, а подругой, задорно улыбчивой несмотря на то что на ее веселом платье алели пятна крови, а лицо было обезображено кровавой раной.
Миг и все стало каким-то серым и ненужным. Краски поблекли, память больше не тревожила…
Дроздов первый пришел в себя и рванул к Лене, наплевав на поливающих очередями «мессеров». Пули свистели, вскрывая землю, скашивая набухающие колосья ржи. А он видел лишь девчонку с окровавленной головой, что лежала на меже.
— Что ж ты… дура… какая же ты дура! — схватил ее, встряхнул, не веря что убита. И прикрыл собой от грохнувшей за спиной бомбы. Комья земли обдали его удушливой волной, клоня к траве. Взгляд ушел к лесу, из которого они вышли — до него недалеко, он укрытие.
И не думая — вперед, утаскивая бесчувственное тело туда, где его не достанет не пуля, ни осколок.
В это время на другом конце поля Фенечкин тащил к лесу Николая, тянул изо всех сил контуженного, бесчувственного.
Голушко помог, ринулся на подмогу.
А дальше перебежками, хоронясь меж стволами. Лейтенант висел на плечах товарищей и пытался понять, отчего все кружится и плывет, почему так невыносимо тихо. И почему перед глазами все еще стоит падающая Лена. Она осталась на заимке, она не могла попасть под обстрел, она не могла быть на поле, в нее не могли попасть… она не могла погибнуть…