In carne
Шрифт:
Зашли в самый темный угол. Чтоб ни единого лучика, в тень. Не без опаски развернули тряпку.
Да… Такого дива не то что холопу, и бывалому мастеру видать пока не приходилось. Пудовый кусок янтаря светло-красного оттенка – прозрачный, что витражное стекло, заключал в себе удивительный инклюз. Ящерку размером с ладонь. Рептилия была красная, в светлое пятнышко с ноготок младенца. Очи ее открытые сверкали тем же ярко-белым светом, что крап на кожице, но, лишившись солнца, быстро затухали.
Тихон стоял за спиной барина, боясь пошевельнуться. Словно окаменел.
Когда глаза рептилии окончательно угасли, обоим показалось, что та заснула.
– Ты вот что, Тиша, камень этот под солнце не клади, – полушепотом проговорил Варфоломей Варфоломеевич. – Живет в нем нечто, чего нам не знамо – не ведомо… Отчего-то страшно, Тиша. Не обмолвись никому, что узрел здесь. Меня враз шомполами отделают – не посмотрят, что царский советник. А тебя, чего доброго, вздернут на ближайшей осине. И поделом нам. Уразумел? Рот на замок, в общем. Слава Господу нашему, Антон Иванович раньше уехал, а то б не сносить нам головы. Язык у него, что Ольги твоей помело… А камень мы обратно в холстину завернем, да ночью в пруду и утопим. Негоже с Диаволом беседы беседовать. Это нам, парень, знамение. Сатана по чистым душам истосковался. Моя-то грехами зачернена – стар я. А твоя, Тихон – душонка пусть небольшая, но пока чистая, для мрази всякой, что петушок сахарный. Ты ему нужен, парень. И вряд кто более… Значит, ночью. Верь мне, так оно всем лучше будет.
Холоп молчал. За те годы, что жил он при семье Растрелли, ни разу баре не ошиблись. И его, дурошлепа, в обиду не дали. Не говоря уж, что сами по-человечески обращались. А над собою, наоборот, как всякие умные люди, шутить дозволяли. Смеялись. Любил их Тиша – и старика ныне, к горю, покойного, и сына его – теперь уж тоже не молодца. Чудесный он, Варфоломей Варфоломеевич. И умный, и добрый. Хоть и басурманин, но иного русака поболее русский. Свой. Родной. Такой и комара за всю жизнь без повода не прихлопнет. Верить ему – святое дело. Худого не пожелает…
* * *
Прошел месяц. Московские мастеровые, которых на следующий день после того удивительно события привез Антон Иванович, под чутким присмотром Растрелли заканчивали собирать Янтарный кабинет. Архитектор дошлифовывал последнюю полуколонну из камня, доставленного все тем же Лефортом из Пруссии. Хотелось сделать все по уму и на славу. Старые-то колонны ненастоящими были – намалевали умельцы безыскусные на холстах. Мол, и так сойдет. Нет. Не сойдет. Халтура.
Великая работа близилась к завершению. В пятницу должна прибыть сама матушка. Лизавета Петровна. Смотреть результат приедет. Как и обещала – пренепременно. Любит она красоту и чудеса всякие. Тут уж Растрелли ее понимал хорошо. Кто прекрасного не видит, тот жизни не радуется. Не умеет. Плохо.
Так получилось, что удивительный камень до сих пор лежал в домике зодчего. Под лесенкой. И не то чтобы жалко его топить. Но нечто словно держало Варфоломея Варфоломеевича. Не пускало к пруду с камнем. Только, было, решался он и собирался исполнить свое желание – память покидала внезапно. Или ноги отказывали. А то, еще что-нибудь.
Тихону с того самого дня еще хуже было. Ни слова не вымолвил. Лежал, хирел. Водой поили его насильно, чтоб не помер, а еду он, чрез «не надо» проглоченную, сразу сташнивал. Умирал Тиша. Умирал медленно и спокойно.
Варфоломей Варфоломеевич все глаза выплакал, но, чем помочь парню, не знал. Молился утром и вечером, свечки перед образами ставил. Лекарей из Петербурга заказывал. С ума старик сошел! Такие деньжищи на холопа тратить. Шептаться начали, мол, мастеру в богадельню пора. Там ему место, а не в императорских палатах.
Лишь Антон Иванович понимал друга. Знал прекрасно, как дорог Тишка старику, чьи жена с дочерью уехали тому три года гостить к родне в далекий тосканский град Флоренцию. Укатили, да так там и остались, бросив своего кормильца в чужой стороне. Слали напомаженные письма, где черствой сухой латынью признавались в любви вечной… и просили прислать денег. В общем, дурно такое поведение пахнет. Все не по-людски как-то.
А Тиша был настоящей отрадой мастеру. И теперь единственной его привязанностью. Иной отец так свое чадо не лелеет, как старый Варфоломей Варфоломеевич своего холопа балует. Тот же, шельмец, хоть и довольным был, но в неблагодарности обвинить его не могли.
Ну, да ладно…
Надежда на нонешнее выздоровление еще оставалась. Растрелли верил.
Живет, сказывают, в ингерской местности, в самом началье чухонских холмов, удивительной силы ворожей и чернокнижник. Олег Прокопович Мартынов. Или Ирод, как его народ кличет. За глаза, конечно. Этот самый Ирод, мол, знает, как любой чуждый предмет себе во благо служить заставить. Но и мзду Мартынов немалую за такую работу берет. Не из жадности. Из принципа. Не хочет размениваться на поносы с простудами.
И еще, будто бы сама матушка Лизавета Петровна чрез него служников Иоана Антоновича извела, после чего и на престол взошла. Во мгновение ока. Стрельцы там, вроде бы, и ни при чем были. Брешут? Как знать…
Растрелли теперь идею обдумал, к поездке на чухонские холмы морально готовился. Страх перед отшельником в себе перебарывал. Лефорт, помнится, сказывал, что дружен тот был когда-то с Растреллиным батюшкой, Варфоломей Карлычем. Мол, тот и дом ему в свое время воздвиг. Да только брехня это пустая. Отец в архитектуре толком не смыслил.
А еще думал Варфоломей Варфоломеевич. Над давешним сном. Детали пытался припомнить. Чтоб все до единой… Да, да, приснилась накануне та самая красная ящерка из злого камня. Свободная она была, из норы черной глядела и шептала через паузы два слова только. Нерусских. «Али» и «шер». Раз двадцать повторила, пока не исчезла, явив заместо себя в видении мрачный дом в глухом лесу…
Страшновато было к Ироду самолично явиться. От представления такой картины до мерзких мурашек на хребтине и трусу в коленках жутко. Но Тишку жальче…