Иная судьба. Книга 1
Шрифт:
От таких крамольных мыслей стало вдруг не по себе. Роптать всё-таки грех. Пастор не зря говорил: что самим Господом положено, то человек переделывать не должен. Но впервые у неё зародилось сомнение: а так ли уж прав святой отец? С амвона-то он чего только не вещал, да так грозно и красиво, что прихожане искренне плакали, боясь Божьего суда. Ведь отвечать придётся, за грехи, за обманы, за лжесвидетельства и неправедность… Однако при этом кое-кто из кающихся знал и о скромной молельне в доме Глюка, невинной комнатке, из которой прикрытая гобеленом дверь вела в помещение побольше: с тремя вкопанными в земляной пол столбами, с пучками розог в ведре с крепким рассолом. Знали и о том, что в этом месте творится. И молчали. На всё – господская воля. Девы, что на столбах отбывали, не обижены, ведь пристраивали их потом хорошо, грех жаловаться. Да и так сказать, по правде: Господь далеко, на небесах, когда-то всё углядит на большой-пребольшой грешной земле! А сеньор и его соседи рядом, вот их и надо бояться.
Это разве не грех – такая трусость?
Пастор зачитывал жития святых и мучеников, претерпевших во имя Христа, и призывал крестьян не роптать и терпеть, но Марта не понимала: во имя чего сносить поругание? Какая польза Богу от девичьей чести, что не в его славу, а на ублажение баронской похоти употреблена?
Вот, наверное, потому руками, а если точнее – шпагами солдат его светлости Господь и покарал святого отца. Странно как-то получается. Вроде бы Марта должна сострадать – пастор всё же брат во Христе – но ни капельки его не жалко. Тоже грех. И то, что сейчас смотрит она на большие и красивые руки сиятельного герцога и вспоминает, как он ей одеваться помогал, спину поглаживал этими самыми руками, как он… потом склонился и в шею её поцеловал… Ох, до сих пор, как вспомнит – мурашки по коже. Тогда ей, глупой, было просто страшно, а сейчас – сладко…
Всё-таки хорошо, что она передумала угорать. Живите ещё сто лет, ваша светлость, долго и счастливо.
И вдруг Марта ужаснулась.
А ведь руки на себя наложить – вообще грех наивеликий! О чём она думала! Как ни крути – грешна. И настолько, что ни один священник ей не отпустит, или наложит такую епитимью – колени опухнут от стояний и поклонов. Хотя… Марта немного повеселела. Вроде бы теперь, раз уж господин пастор помре, исповеди принимать в Саре некому. Хоть и ненадолго: как пить дать, выпишет господин барон нового служителя. Хорошо бы, такого, как брат Серафим…
…Десять лет назад это было. Мартино село вымирало от чёрной оспы. Их соседке Марии, искусной ковровых дел мастерице, выжгло страшной болезнью глаза. Муж помер, из шестерых детишек выжили чудом двое, да и те на ладан дышали, слабенькие, ледащие…Чем жить? У добрых людей, что в округе уцелели, просить стыдно, да и нечего: сами по сусекам последнее скребут. Едва встав на ноги, Мария побрела на поклон к барону: было дело, он с ней так и не расплатился за четыре ковра, а теперь затребовал ещё, будто не знал, каково сейчас его селянам. Он-то за стенами замка отсиделся… На убогую, оборванную калеку де Бирс и не взглянул, велел гнать со двора. Дескать, нечего тут заразу разносить. Какая ей плата, какой долг? Всё равно завтра сдохнет, нечего деньги на ветер бросать.
…Уже на крутом берегу, куда слепая побрела в отчаянии – в омут кинуться – нагнал её отец Серафим, странствующий монах. Поговорил, утешил, наставил. Сказал, что всегда есть надежда на лучшее, и никто не знает, какими неведомыми тропами счастье человеческое бродит. Мария лишь горько усмехалась на такие слова, но мысли о смерти забросила – Серафим вовремя её пристыдил детишками. Ты, мол, помрёшь – на кого их оставишь? Сгинут, как есть, без матери-то. Довёл несчастную до дома, благословил и её, и больных сыночков, да пошёл себе дальше, сунув на прощанье каждому по мелкой монетке. Вот ведь какие странники чудные бывают: подаяние не просят, а сами раздают.
Сердобольному Жану-кузнецу, который явился спросить, не нужно ли вдове чего, да кто это забредал недавно, Мария протянула денежку и попросила Христа ради купить детям хлеба: вспомнила, что сосед в город собирается, на торги. Стыдно крестьянам хлеб покупать, да бывает и так… Кузнец-то монету взял, но подумал, грешным делом, что хлебушек-то вздорожал, в трудные времена оно всегда так, и много ли теперь на медяшку купишь? Сейчас он ей припас навезёт, а надолго ли его хватит? Признавался потом, что уж хотел вдове своих денег добавить по-тихому. Но когда стал на торгах расплачиваться за куль муки – вслед за горстью меди и редкого серебра шмякнулся ему на ладонь из потёртого кошеля полновесный золотой талер. Жана чуть удар не хватил…
Достало и на муку, и на масло, и на земляные яблоки, а главное – закупили семян на посев: тут уж сам кузнец в долг к соседке влез, потом честно с Марией рассчитался. И вот оказия – кроме съестного да посевного привёз он ослепшей мастерице несколько тюков шерсти. Вроде бы и ни к чему, а его как под руку кто толкал: купи да купи! Ощупывая мягкие кручёные нити, Мария плакала. От счастья. Потом вытерла пустые глазницы, попросила окрепших за считанные дни мальцов разобрать пряжу по цветам да уложить в кипы в нужном ей порядке; перекрестилась – и села к станку. И заработала. Ловкие пальцы так и остались зрячими.
Такие вот бывают святые отцы да монахи, что словом да делом судьбу человеку поправить могут…
И Марте вдруг стало спокойно. Счастье ведь неизвестно какими тропами бродит. Может, разыщет и её, кто знает? Было ей семнадцать лет, и очень хотелось верить в хорошее.
Или просто – верить.
Она запахнулась плотнее в господский камзол – авось не заругает его светлость, если увидит! Снова прислонилась спиной к твёрдому мужскому колену и сама не заметила, как задремала.
* * *
Очнулась она от стука в дверь..
– Ваша светлость, донесения от менталистов!
Марта встрепенулась и, потеряв равновесие, едва не рухнула со скамеечки. Но вовремя вскочила: Жильберт д’Эстре изволил пробудиться столь стремительно, что, не успей она подхватиться – так и спихнул бы её на пол, не заметив. Пока девушка торопливо подбирала упавший с плеч камзол и ломала голову, куда бы его сунуть, пока догадалась повесить на спинку кресла – герцог уже разворачивал протянутый свиток. Бегло зачитав, вернулся к началу, перечёл неторопливо и вдумчиво.
– Так.
Принёсший долгожданные вести комендант – сухощавый, подтянутый служака с осунувшимся лицом и покрасневшими от бессонной ночи глазами, тотчас подал голос:
– Какие будут распоряжения, ваша светлость?
– Да какие уж там распоряжения… Ничего сверх обычного, господин Карр. Готовьтесь к работе. Будут допросы, много допросов, возможно, с пристрастием.
– Понял, ваша светлость. – Комендант бросил острый взгляд за плечо герцога. – А как с вашей… супругой?
Только сейчас герцог вспомнил о Марте. Сперва воззрился на неё с недоумением, затем лицо его посветлело.