Индивидуальная непереносимость
Шрифт:
Оттягиваю тугую дверь, вхожу. Полутёмное помещение. Пахнет сигаретами, кофе, едой быстрого приготовления и безбрачием. За стойкой женщина с трудноописуемой внешностью из-за странного макияжа кренится наподобие Пизанской башни. Этот макияж выдаёт горячее желание покорять мужские сердца, но одновременно доказывает бесплодность этого желания. Ради такой физиономии, похожей на физиономию загримированной для похорон покойницы, мужчины точно не будут брать крепость. Скорее, обороняться до последнего. В глубине несколько столиков. Там сидят посетители, едва различимые в сумраке. Их лиц не распознать. В кафе царит тишина. Мне здесь сразу нравится. По-моему, тишина звучит гораздо приятнее большинства звуков. Её беззвучный голос прекрасен. Прохожу к свободному столику, устраиваюсь на стуле, беру в руки меню. Я не рассчитываю на улиток в лошадином лёгком или петушиный гребень, рубленный со свиной кишкой. Мне бы просто чашечку кофе. С сахаром и сливками. Делаю заказ подошедшей официантке, светленькой девушке с милым застенчивым личиком. Ненакрашенным. Огромные глаза, вздёрнутый носик, острый подбородок, нимб золотых кудрявых волос. Девочка-эльф.
Кофе кажется вполне приличным. Видимо, сегодня работники общепита решили козырнуть качеством. Я не против. Сижу, делаю крошечные глоточки, лениво размышляю, глядя в сумрак. Почему мужчины и женщины не понимают друг друга? Да очень просто. Мы разные виды. Собаки и кошки ведь тоже не понимают друг друга. Женщины – это скорее кошки. Есть привязчивые кошки, а есть гуляющие сами по себе, но все кошки любят, когда их гладят, и все выпускают коготки, когда им что-то не нравится. А мужчины – это собаки. Грубоватые, бесцеремонные, вечно сексуально озабоченные кобели, надоедающие кошкам своей любовью.
Я медленно смакую кофе. Лишённые лиц посетители молчат. Их молчание бродит от столика к столику, как немой попрошайка. Кажется, что здесь никого, кроме меня, нет. Мне вдруг становится тревожно. Что-то в этих людях не то. А может, я просто не могу понять их безмолвную речь? Странное место – кафе «Время».
Словно услышав мои мысли, загримированная покойница за стойкой включает музыку. О, только не это! «Багульник», музыка Шаинского, слова Морозова. Значительная часть моего детства прошла под эту заунывную песню. У нас была маленькая пластинка вокально-инструментального ансамбля «Самоцветы», и папа гонял её каждый день раз по двадцать. Уходил в себя, как в звуки Глюка. Зимой, набесившись на горке, я прибегал домой с замёрзшей соплёй под носом, а там: «Где-то багульник на сопках цветёт. Кедры вонзаются в не-ебо-о. Кажется будто давно меня ждёт край, где ни разу я не-е бы-ыл…» Тоска-а-а…
Хватит! Пора отчаливать. Справляюсь у своего мобильника, сколько времени. Оказывается, прошло уже полчаса. Виолетта, наверное, на подходе. Оставляю недопитый кофе на столике, встаю со стула и выхожу из тихого, сумрачного «Времени» на шумную, залитую светом улицу.
Опус №1. Под красной звездой
К одной цели может вести тысяча дорог.
Часть первая. Прелюдия в мажоре
Жизнь – это весьма хрупкий цветок, расцветающий лишь на короткое время в этой безбрежной Вселенной. И как-же его легко растоптать!
В детстве человек с чёрной душой ненавидел родителей. Да и не мудрено. Родители говорили человеку с чёрной душой, что когда он родился, акушерка слегла с инфарктом. Отец пил горькую и постоянно избивал мать, которая то пила вместе с ним, то с помощью скандалов пыталась отучить его от пьянства. В конце концов мать покончила с собой, повесившись в деревянном сортире на огороде. Отец окончательно спился, стал бомжем и умер под забором.
Человека с чёрной душой взяла к себе бабушка. С тех пор он жил с ней в домике у моря – купался, загорал, рыбачил, помогал в крошечном огородике. Бабушкин домик, казалось, только и ждал волка, желающего как следует на него дунуть и смести с лица земли. Домик был совсем маленьким – всего одна комнатка с голыми стенами и летняя кухня под навесом. В комнатке – стол, пара табуреток, комод, домотканые половики на дощатом полу. Ситцевые занавески на окошках. Полкомнатки занимала кровать, накрытая простеньким покрывалом. На кровати спала бабушка, а человек с чёрной душой ночевал на чердаке, где стоял топчан. Это были его самые счастливые годы. Бабушка любила его, баловала, жалела и защищала. Называла его ласково: «Тёмушка». Когда она умерла, он почувствовал себя одиноким и стал искать себе другую женщину.
Человек с чёрной душой сидел на берегу и прилежно точил штык-нож, прислушиваясь к шуму моря. На душе было пусто. А может, у него вместо души вообще одна пустота? Мало кто знает, каково это – остаться совсем одному в бесконечном пространстве. Но рано или поздно он это исправит.
1. Пьеса для классической гитары и вокала
Середина восьмидесятых.
– Ну так мы едем в музучилище или опять всё будет так же, как и всегда?
Передо мной стоял мой младший брат Агафон и требовательно смотрел на меня сквозь толстенные стёкла очков.
– Как и всегда – это как?
– Пообещаешь и не сделаешь.
Хотя Агафон почти никогда не бывал прав (по-моему), но это был тот редкий случай, когда я не мог ему возразить. Вчера мы договорились сдать документы в музыкальное училище имени Чайковского. Который Пётр Ильич, а не Корней Иванович, как шутили местные остряки. Мы с братом мечтали стать профессиональными гитаристами. Позади четыре года занятий классической гитарой в музыкальной школе и два года участия в вокально-инструментальном ансамбле дома культуры «Автомобилист». В ансамбле я играл на соло-гитаре, Агафон выбрал ритм-гитару, наш двоюродный брат Лёка стал ударником, а его приятель Карен Добриньянц по прозвищу Добрик – бас-гитаристом. Мы были весёлыми, ужасно глупыми и восхитительно молодыми шалопаями. В каждом из нас спал гений, но со стороны казалось, что с каждым днём всё крепче.
– Вы прямо, как «Би Джиз», – заметил как-то, усмехаясь в прокуренные усы, Владимир Михайлович – руководитель клубной художественной самодеятельности. – Почти все родственники.
– Ага, Владимир Михалыч. Мы, как «Бич Бойз», – со своей обычной непоследовательностью поправил худрука Лёка. Двоюродный брат был маленький и коренастый, словно медвежонок. Никакого сравнения со мной (почти метр девяносто) или даже с невысоким, худеньким Агафоном. Лёку было едва видно из-за барабанов. Чтобы обозначить себя, он подбросил барабанную палочку в воздух, но не поймал её, как намеревался. Мы были ещё не совсем, как «Бич Бойз».
Кстати, это именно Владимир Михайлович заронил в нас с Агафоном мысль – посвятить себя музыке. Прошлой зимой после занятия, болтая о том о сём на остановке в ожидании автобуса, наш худрук поинтересовался о наших планах на жизнь. Мы ответили, что хотели бы играть в настоящем ансамбле. Стать такими же известными, как «Машина времени», например. Владимир Михайлович посоветовал нам поступить в музыкальное училище, получить профильное образование и устроиться на работу в областную филармонию. «Если вы, конечно, согласны на гастроли, овации, цветы, поклонниц, и чтобы никакой личной жизни». Владимир Михайлович иронизировал над двумя наивными пацанами, но он знал, о чём говорил. Худрук сам закончил наше музучилище по классу баяна и был знаком со многими известными артистами Мухачинска. Мы с братом решили не откладывать музыкальную карьеру в долгий ящик и весной подать документы в музучилище. Добрика и Лёку наши планы не интересовали. Добрик учился в педагогическом институте и работал пионервожатым в школе, а Лёка осваивал в железнодорожном училище профессию помощника машиниста тепловоза. Вообще-то он собирался через год поступать в политех. Иначе армия. Перспектива провести юность в сапогах Лёку не манила. К тому же шла война в Афганистане, а наш двоюродный брат категорически не хотел оказывать интернациональную помощь афганскому народу. Нам-то с Агафоном, близоруким очкарикам, армия не грозила.