Индивидуальная непереносимость
Шрифт:
Виолетту с вокального отделения я изредка встречал во время пауз в коридорах музучилища или в столовой. Кормили, кстати сказать, там отвратительно. Завидев друг друга, мы улыбались, но не больше. Она ко мне не подходила, а я робел. Как рассказывал Агафон, Виолетта была училищной звездой. Она обладала колоратурным сопрано редкой красоты и силы. Виолетта училась на последнем курсе, и педагоги прочили ей блестящую карьеру. Красавицу ждали консерватория, Большой театр, международные вокальные конкурсы, толпы поклонников с огромными букетами роз, мировая слава. Занималась она у Мелиты Александровны Бабаджановой – единственной женщины среди преподавателей вокала.
Мелита Александровна была человеком крайне своеобразным даже для деятелей искусства. Уроженка гортанно-горячего Тбилиси. На прохладном Урале её кавказские претензии на неординарность имели отличные шансы. Характер, такой же непредсказуемый и взрывной, как у плавающей мины, осложняло полное отсутствие чувства юмора. Необъятная грудь, дерзко вздымающая шерстяную кофту, будто два верблюжьих горба, пересаженных безумным хирургом не туда, куда надо. Массивный нос, больше напоминающий клюв. Чёрные глаза, полные бушующего пламени.
Девчонки с вокального жаловались, что Мелита Александровна вела неусыпный контроль за своими студентками. Подобно настоятельнице женского монастыря, она старалась быть полностью в курсе их личной жизни. Кто, где, когда и с кем. Правда, не совсем хорошо владея русским языком, Мелита Александровна иногда допускала промахи, которые навечно оставались в училищном эпосе. Так однажды вечером она позвонила домой одной из своих студенток. На свою беду трубку взяла мама девушки. Узнав, что студентки нет дома, Мелита Александровна сердито выпалила: «А вы знаете, что ваша дочь гулящая?» С бедной мамой чуть не случился сердечный приступ. К счастью, быстро выяснилось, что Мелита Александровна не имела ввиду ничего плохого. Просто, по её мнению, студентка слишком много гуляла, вместо того чтобы заниматься.
4. Траурный марш
Накануне того рокового дня я сидел дома, ел кислое яблоко и смотрел в окно. Зимой в Мухачинске яблоки не продавали, но мама припрятала одно из новогоднего подарка, который принёс папа из университета. Мама припрятала, но Агафон нашёл (в отличие от меня, он всегда находил все мамины заначки – был у него такой дар) и перепрятал, а я случайно наткнулся на это яблоко у него под подушкой. Так что я сидел, ел это маленькое сморщенное кислое яблочко и смотрел, как падает снег. Сначала появились отдельные снежинки, потом повалили густые хлопья, и скоро землю накрыло пушистое белое одеяло. Я был один. Папа и мама ушли в гости. Агафон ещё не вернулся из музучилища. Телефонный звонок оторвал меня от созерцания зимы. Звонил Добрик.
– Привет, друг! Что делаешь?
– Ничего не делаешь. Сижу, в носу ковыряю.
– Слушай, а не засиделись ли мы в сёдлах? Завтра же старый Новый год. У меня появилась отличная идея. А давайте завтра вечером всей нашей компанией соберёмся у меня? Устроим сами себе Варфоломеевскую ночь! Лёка тоже не против. Я ему уже сказал.
Добрик жил один. Везёт же людям! У каждого из его родителей имелась собственная квартира. Когда сын вырос, они перебрались в б'oльшую, а Добрику оставили полуторку в серой (ну, естественно!) пятиэтажке. В ней он и жил, меняя подружек каждый месяц. Как только очередная пассия начинала мыть полы, наводить порядок на кухне, рыться в скопищах его бумаг и отпускать Добрику замечания насчёт брошенных где попало вещей, он становился жестоким, как красный кхмер, и немедленно расставался с непрошенной хозяюшкой. Через несколько дней порядок в квартире наводила уже другая пассия. Вообще-то Добрик не обладал сильным характером, но свято держался правила: в этом доме хозяин он. И если он однажды постановил, что тонкий слой пыли не мешает радоваться жизни, то никто не имеет права портить ему эту радость.
– Ты прав – отличная идея, – оживился я. – Мы же уже сто лет не собирались. Я за.
– Тогда я и девчонок позову, – пообещал Добрик, – а то я в данный момент опять в эпицентре борьбы за власть в своей квартире. Еле выгнал вчера ту рыжую. Помнишь её?
– Не помню. Так мы договорились насчёт завтра?
– Конечно. С тебя колбаса, а Лёка достанет «Рябину на коньяке».
– «Рябина на коньяке» звучит дорого. А не лучше ли взять пива?
– Не лучше. Наше пиво – моча. И пацаны пивом организм не обманут, и девчонки предпочитают «Рябину». Уж я-то знаю.
В нашем ВИА каждый обладал собственными связями в непростом мире советской торговли. Лёкина мать работала в винном магазине, поэтому двоюродный брат стабильно снабжал нас «Рябиной на коньяке». А я случайно познакомился с Валерой Соплёй – грузчиком из гастронома «Профессорский». Соплёй Валеру прозвали за то, что у него под носом всегда блестела «сабля». Отчего-то он сразу проникся ко мне симпатией. Как иронизировал Агафон – встретил родственную душу. Хотя Валера Сопля был дегенератом со справкой, зато он имел прямой доступ к дефицитной колбасе, поэтому с ним стоило дружить. Ну и какое-то родство душ, наверное, тоже играло роль.
Дом, в котором находилась квартира Добрика, производил безобидное впечатление. Просто большой сарай, возведённый из производственных отходов бетонного завода. Покрашенные тоскливой коричневой краской подъездные двери были вечно распахнуты настежь, лавочки раскурочены, в подъездах тянуло помочиться. Другими словами, при взгляде со двора дому Добрика не хватало совсем немного, чтобы выглядеть трущобой. Фасад со стороны улицы выглядел более успешным, так как первый этаж занимал большой магазин «Дом мебели». Первая буква в слове «мебели» давно не горела, и по вечерам светящаяся надпись создавала у прохожих ошибочное мнение о предназначении этого заведения. Ещё большую путаницу в умы вносил плакат на витрине: «Слава советским женщинам – активным строителям коммунизма!».
Добрик жил на последнем этаже в стандартной полуторке: совмещённый санузел, крошечная кухонька, прямоугольная комната с одиноким окошком и балконной дверью, потолки высотой с торшер, бледные обои в узкую полосочку. Мы с Агафоном вскарабкались на пятый этаж, и я нажал кнопку звонка. Дверь открыл Лёка. К моему изумлению, без барабанных палочек.
– А где наш каменный фаллос? – спросил я двоюродного брата, раздеваясь в микроскопическом коридорчике.
– Ты про Добрика? Поехал за девчонками. Будет с минуты на минуту. Вы колбасу притаранили?
Агафон передал Лёке палку докторской колбасы – результат моего сегодняшнего посещения гастронома «Профессорский» с заднего крыльца – и мы прошли в комнату. В комнате было не сказать, чтобы ужас, как хорошо, но не хуже, чем у людей: на стене ковёр, на полу половички, телевизор на длинных ножках, диван-книжка, раздвижной стол, четыре стула, сервант с посудой, шифоньер с тряпьём и книжный шкаф. Оригинальности придавала бас-гитара с длинным грифом, висящая на гвоздике, проволочный пюпитр, валяющийся в углу, и стопка нот толщиной с коробку из-под обуви, лежащая на телевизоре. Когда мы начали заниматься у Владимира Михайловича, он сразу нас предупредил, что электрогитары нельзя хранить в горизонтальном положение. Их пластиковые грифы легко сгибаются. Впрочем, Добрик иногда оставлял свою гитару на полу или на столе, но каждый раз бывал наказан за своё легкомыслие.