Индивидуальная непереносимость
Шрифт:
И вот май наступил. Нужно ехать.
Мы положили наши гитары в чехлы, которые нам сшила мама, и, полные надежд, двинулись в дальний путь. Где в Мухачинске находится музыкальное училище имени Чайковского мы знали. Остановка «Парк имени Пушкина» в самом центре города. Нас ждала продолжительная поездка в грохочущем трамвае.
Несмотря на свои двадцать четыре года, я ещё застал трамваи с деревянными лавочками вместо сидений и узенькими дверями, в которые невозможно было пропихнуть полных женщин, детские коляски и мешки с картошкой. От их лязга и звона закладывало уши. Возможно, из-за таких трамваев народ и поддержал большевиков. Намучились. Страна развивалась, высота планки росла и вскоре на смену отрыжкам проклятого прошлого пришли более современные вагоны. В них двери были двойные, а сиденья кожаные. Потом, наверное, были ещё какие-то, но я их не помню, и вот, наконец, эти – изделия Усть-Катавского вагоностроительного завода. С отъезжающими в сторону широченными дверями, просторным салоном, высоким потолком и жёсткими, словно из пластмассы, сиденьями. Надо отдать должное – каждое новое трамвайное поколение становилось комфортнее, тише, с более плавным ходом. Разумеется, со временем горожане привыкали к новинкам, и они снова казались грохочущими чудовищами, но в первые месяцы душа радовалась, а уши отдыхали.
Трамвай за сорок пять минут доставил нас к парку, чей вход украшал призыв: «Молодые строители коммунизма! Вперёд к новым успехам в труде и учёбе!», но нам нужно было в другую сторону. Выкурив для храбрости сигарету, я щелчком отправил окурок в урну, и мы с гитарами наперевес двинули на штурм оплота искусства. На подступах к нему нам навстречу попалась пара юных студенток со скрипками. Они окинули презрительными взглядами наши самодельные чехлы и одна нарочито громко сказала подруге: «Ёперный театр! Смотри, подъездные гитаристы пожаловали». Вторая противно захихикала. Их насмешка взорвалась во мне, как атомная бомба, разнеся надежды на мелкие обломки. Я приуныл. Куда уж нам лаптями по паркету.
Музыкальное училище имени Чайковского занимало скромное здание, единственным отличием которого от средней школы был кумачовый плакат «Искусство принадлежит народу» над дверями. С отчаянно бьющимися сердцами, но с гордым видом мы вошли внутрь, повинуясь указателю, нашли кабинет приёмной комиссии и, робко постучав, переступили порог. Нас встретила приветливая женщина, похожая на колхозную бригадиршу, – добрая, толстая, красивая. Этакая простушка. Выслушав наши хотелки, она развела руками:
– К сожалению, ребятки, в этом году набор на отделение народных инструментов ограничен. Преподаватель гитары уволился. Осталась только Татьяна. Она будет доучивать наших студентов, но новых пока не набирает. А на домру или балалайку не хотите? Балалаечники нужны. Не хотите? Тогда приходите на следующий год.
Разочарованные, мы двинулись на выход. Неожиданно дверь распахнулась, едва не шлёпнув Агафона по длинному носу. Это был судьбоносный момент, который определил нашу дальнейшую жизнь. В дверном проёме стоял мужчина. Богатая седая шевелюра, рябоватое лицо с тяжёлым подбородком, костюм шоколадного цвета и галстук-бабочка. Сразу было видно, что этот человек свой в оплоте искусства. Наверное, преподаватель. Мы с братом расступились, давая мужчине в шоколадном костюме возможность войти. Завидев его, простушка из приёмной комиссии привстала на стуле и, засмеявшись, бросила нам:
– Эй, ребятки! А на вокальное отделение не хотите? Станете оперными певцами.
– Почему не хотим? – живо обернулся к ней Агафон. – Очень хотим.
Честно признаться, до этой минуты я никогда не думал об оперном вокале. В нашем ВИА мы пели, но получался какой-то козлетон. Особенно у Агафона. Его голосом хорошо было из туалета кричать: «Занято!»
Мужчина в шоколадном костюме улыбнулся брату и сказал культурным голосом на октаву выше, чем можно было ожидать:
– А ты хорошо говоришь. Пойдём-ка со мной. Я тебя прослушаю.
– Идите-идите, ребятки, – помахала рукой простушка. – Это заведующий вокальным отделением.
Следуя за мужчиной в шоколадном костюме, мы поднялись на третий этаж и оказались в его кабинете. Чёрный рояль посреди. У окна письменный стол со стулом. Вдоль стены выстроились ещё несколько стульев.
Заведующий вокальным отделением усадил меня у стены, Агафону велел встать к роялю, а сам уселся на круглый крутящийся стульчик и, подняв крышку, коснулся чуткими пальцами клавиш.
– Как тебя зовут, молодой человек? Агафон? А меня – Максимилиан Апполинарьевич.
Мы переглянулись. Ничего себе имечко! Максимилиан Апполинарьевич! Хорошо ещё, что не Гуамоколатокинт.
– Ну-с, Агафон, покажи товар лицом.
И началось! Максимилиан Апполинарьевич мучил Агафона не меньше часа. Повторяя звуки, которые главный вокалист извлекал из рояля, брат орал, что было мочи:
– Риа-риа-риа-а-а! Риа-риа-риа-а-а!
Наконец прослушивание закончилось. Максимилиан Апполинарьевич немного покрутился на стульчике, обдумывая свой вердикт, затем объявил:
– Ну что же, Агафон. Я тебя возьму. Готовься к экзаменам.
Обратив внимание на мой кислый вид, Максимилиан Апполинарьевич ободряюще улыбнулся:
– А да. Что же касается тебя, то я переговорю с Таней-гитаристкой. Негоже разлучать братьев.
Домой мы вернулись полном восторге. Измотанный Максимилианом Апполинарьевичем Агафон хрипел, как старинная пластинка с Шаляпиным, но был на седьмом небе от счастья. Я был примерно на шестом небе. Осколки моих разбитых в пух и прах надежд опять собрались воедино и приняли соблазнительный образ неведомой Тани-гитаристки. Кстати, мы с Агафоном решили называть заведующего вокальным отделением коротко и выразительно – Макс. А что? Краткость – сестра таланта.
Мама восприняла наш успех с удовлетворением. Она всегда читала, что родина не имеет права разбрасываться такими дарованиями, как её дети. Папа пробурчал что-то непонятное. Другого мы и не ожидали. Наши родители были совершенно разными. Мама родилась в Ленинграде, но никогда так его не называла. Для неё, как и для её родителей, город на Неве всегда оставался Санкт-Петербургом, Питером. Мы с детства слышали от мамы петербуржские слова: «сайка», «парадное», «поребрик»… Она была совсем не похожа на уральский рабочий класс. В юности мама училась в студии изобразительного искусства, подавала большие надежды, мечтала писать монументальные полотна, но жизнь сложилась иначе, и она осталась скромной художницей на фабрике детских игрушек.
На Урал семья нашей мамы попала благодаря войне. Из Ленинграда их эвакуировали в самом начале блокады – бабу Галю, девятилетнюю маму и её младшую сестру – нашу тётю Люсю. Мама не любила вспоминать, как зимней ночью они летели на транспортном самолёте через линию фронта. В самолёте не было отопления, поэтому стоял лютый холод. С собой в эвакуацию женщинам разрешили взять лишь по семь килограммов вещей. Пришлось бросить практически всё, что наживали несколько поколений предков. Дедушка, мой любимый дед Боря, к тому времени был уже в Мухачинске. Он уехал вместе с тракторным заводом, на котором работал мастером, ещё летом. Завод переместили в Мухачинск, и он всю войну производил танки. Дедушка три раза писал заявление с просьбой отправить его на фронт, но ему отказывали. Во-первых, он был ценным специалистом, а во-вторых, одна нога у него была короче другой. Из-за этого дефекта дедушка подпрыгивал при ходьбе.