Индийская принцесса
Шрифт:
Он не объяснил своих мотивов даже Уильяму, расшифровывавшему всю личную корреспонденцию посланника. Подобное бездействие обеспокоило преданного секретаря, поскольку Уильяму предложение вице-короля казалось поистине даром богов – быстрым и легким способом выйти из чрезвычайно сложной ситуации и блестящим решением самой острой из проблем, мучающих встревоженного эмира, не говоря уже о его встревоженной столице.
Уильяму никогда не приходило в голову, что посланник смотрит на это предложение с другой точки зрения. Но август шел, а сэр Луи все не обращался за деньгами и даже не пытался обсудить такую возможность, хотя каждый день приносил новые свидетельства, что страсти в городе быстро накаляются и теперь недовольство нарастает среди полков в самом Бала-Хиссаре.
Последнее было всего лишь слухами, дошедшими до Уильяма через Уолтера Гамильтона, однако он не мог не думать о том, насколько они правдивы. Возможно ли, что полки, стоящие в Бала-Хиссаре, заслуживают не больше доверия, чем гератцы? А коли так, не ведет ли эмир двойную игру? Конечно же, он страшно рассердился из-за истории с часовыми, забросавшими камнями индуса, но рассердился не на часовых. Его гнев был направлен на сэра Луи, осмелившегося их прогнать и отказавшегося принять обратно, и на лейтенанта Гамильтона, выполнившего приказ сэра Луи.
Действительно ли эмир собирается отправиться в осеннюю поездку по своим северным границам с сэром Луи, оставив столицу во власти мятежных голодных полков и плетущих интриги министров? Сэр Луи явно в этом не сомневался и говорил о поездке как о принятом факте.
Более преданного и восхищенного сторонника, чем Уильям Дженкинс, было трудно найти. Но по мере того как лето близилось к концу, Уильям все чаще – особенно бессонными ночами – чувствовал булавочные уколы неуверенности и невольно задавался вопросом: неужели внезапное повышение в должности так пагубно сказалось на рассудительности Луи Каваньяри, что он теперь не замечает многих вещей, которые прежде не ускользнули бы от его внимания?
Преданный секретарь посланника и под самыми страшными пытками не признался бы в подобных подозрениях, но его все сильнее озадачивала решимость шефа не обращать внимания на вещи, ставшие ясными для всех прочих в миссии (и совершенно очевидными для многих сторонних лиц, если судить по предостережениям таких посетителей, как сирдар Накшбанд-хан). Но дни текли, не принося никаких свидетельств того, что напряженность в городе ослабевает, а сэр Луи по-прежнему продолжал вынашивать идеи преобразования административной системы, строить планы предстоящей поездки по стране и охоты на куропаток на чармане (невозделанных пастбищных территориях в долине) и, невзирая на предупреждение эмира, ежедневно выезжать с афганской охраной в Кабул.
Уильям не понимал его. Он хорошо знал, что шеф относится к человеческой глупости без всякого снисхождения и склонен презирать людей незначительных. Это было у него в характере, и Уильям однажды слышал, как кто-то на званом обеде в Симле говорил, что Каваньяри легко представить на месте графа д’Отроша, который в битве при Фонтенуа крикнул стоящим напротив британским войскам: «Французские гвардейцы никогда не стреляют первыми».
Тогда Уильям рассмеялся и согласился – и, как следствие, проникся еще большим уважением к Пьеру Луи Каваньяри. Но теперь он вспомнил, чем закончился упомянутый известный эпизод, и ему стало совсем не смешно. В ответ на те высокопарные слова британцы выстрелили первыми, и смертоносный залп уничтожил неподвижно стоявших на месте французских гвардейцев, сильно разредив их ряды, убив или ранив всех офицеров и обратив в бегство уцелевшее войско, оставшееся без командиров.
«Тот парень в Симле был прав, – подумал Уильям. – Луи Каваньяри вполне способен на аналогичный жест. Такой он человек. Смелый, гордый, фанатичный и в высшей степени самоуверенный…»
Только на прошлой неделе в городе произошел безобразный инцидент, ставший результатом ссоры между какой-то женщиной и четырьмя соварами из разведчиков. Совары подверглись нападению и чудом унесли ноги, после чего сэр Луи приказал молодому Гамильтону позаботиться о том, чтобы его люди не совались в город, пока страсти не остынут. Но через несколько дней его собственный ординарец, афридий Амал Дин, прослуживший у него много лет, тоже ввязался в драку, на сей раз с группой афганских солдат. Бесстрашный Амал Дин, взбешенный несколькими оскорбительными высказываниями по адресу своего сахиба, набросился на обидчиков и как следует отделал их. Официальная жалоба от имени пострадавших солдат была подана сэру Луи, который самым холодным образом выразил сожаление, а затем наградил Амал Дина – и дал знать о таком своем поступке.
«От этого его популярность среди афганцев ничуть не вырастет, – мрачно размышлял Уильям вечером того же дня, работая над официальной корреспонденцией в кабинете посланника. – Но разве его это волнует? Да нисколько!» Уильям уставился невидящим взглядом в стену напротив и подумал о местных женщинах, которых солдаты продолжали тайком проводить на территорию миссии, несмотря на частые предупреждения не делать этого. Это тоже неминуемо закончится бедой, но как положить этому конец – непонятно. Он снова принялся писать, обнаружил, что чернила на пере высохли, обмакнул его в чернильницу и продолжил работу…
Через двор от него, в здании офицерского собрания, Уолли тоже писал, ибо почтовый курьер с корреспонденцией из резиденции выезжал в Али-Кхел на рассвете и все желавшие отправить с ним свои послания знали, что письма надо вручить главному чупрасси сегодня вечером.
Закончив последнее из писем, Уолли достал чистовую копию поэмы «Деревня Бемару», которую собирался вложить в письмо к родителям. Он считал ее одним из лучших своих сочинений и, хотя провел полдня, шлифуя строки, не устоял против искушения еще раз перечитать окончательный вариант, прежде чем запечатать в конверт. Да, очень даже ничего, решил он не без самодовольства: «Вы бились до последней капли крови, как подобает Англии сынам… Поднесь ваш бывший враг от ужаса трепещет…»
Аш критически выскажется по поводу «поднесь», но ведь Аш не поэт и не понимает, что невозможно выдержать стихотворный размер, не прибегая к вполне допустимым коротким архаичным словам вроде «длань», «перст», «кабы». «Возобладала бы печаль, кабы не гордость». Не совсем довольный строкой, Уолли нахмурился, кусая ручку, но не придумал другого варианта. В любом случае, даже Аш наверняка согласится, что концовка весьма недурна:
И Англия в сраженьях исполнялась сил, Увита лаврами со скорбных сих могил, И воссияла наконец во блеске славы, Поскольку с ней был Бог, за нею было право.Да, это то, что надо! Уолли прочитал несколько последних строк вслух, размахивая в такт ручкой на манер дирижера, и уже дошел до слова «поскольку», но тут дирижерская палочка дрогнула и замерла в воздухе. Уолли вдруг пришло в голову, что Ашу не понравится настроение заключительной фразы.
Аш никогда не скрывал своих взглядов на политику Англии в отношении Афганистана и свободно выражал их в обществе Уолли, называя эту политику несправедливой и неоправданной. А потому он не согласится, что «с ней был Бог, за нею было право». По мнению Аша, Англия не имела никакого права вмешиваться в дела Афганистана, не говоря уже о том, чтобы нападать на него, и он, несомненно, скажет, что Бог – или Аллах – по праву должен быть на стороне афганцев. Он скажет…