Индустриальные новеллы
Шрифт:
«Люди, наверно, заупрямятся, — думает Неведров, — но надо разгружать вагоны». Сутулясь больше обычного, он идет на площадку.
Гул огненного водопада стихал. Горячий воздух, как пар, клубился над канавами. Подождав, когда закроют летку, мастер зовет от горна Ивана Лапко.
— Двух человек оставить здесь, остальным на разгрузку вагонов. Печь нечем загружать.
Иван поднял руку в брезентовой рукавице и скороговоркой сказал: «Чтоб стать мужчиной, мало им родиться. Чтоб стать железом, надо быть рудой».
От мальчишеской выходки горнового морщины на лбу Неведрова
На эстакаде у длинного железнодорожного состава собирались люди с других печей, зябко ежась на холодном ветру. В морозной ночи ярко горели звезды, как подвешенные фонари. Люди, хрипло дыша, разбивали кайлами смерзшиеся глыбы и с ожесточением отбрасывали отколотые куски.
Вот уже один вагон опорожнили в бункер, принялись за второй. Иван Лапко прикинул: еще полчаса — и шихта заполнит печь. Но дальше он уже не замечал времени и не считал опорожненных вагонов. Он махал и махал кувалдой, которая часто падала рядом с кувалдой Денисова. С молчаливой яростью Иван делал широкие замахи и бил померзлой руде со всего плеча.
А через час они спустились с эстакады. Надо было готовиться к новому выпуску чугуна.
Неведров подумал, что уставшим горновым сейчас придется нелегко.
Иван Лапко забежал в будку. Узнав у газовщика Бориса Кобылкова, что загрузка прошла нормально и печь идет ровно, он попросил:
— Сходи, Боря, за кипятком. До выпуска еще успеем чайку попить.
Горновые, скинув с себя тяжелые робы, входили в комнату в тренировочных майках, в штапельных рубашках. А Юрий Петрович задумчиво смотрел на горновых.
Окруженные душистым паром, они пили чай из граненых стаканов вприкуску с розовыми карамельками. Казалось, печь, желоба, лопаты — все отступило. Иван Лапко, еще возбужденный от недавней работы, достал измятую пачку сигарет и положил ее на стол.
— Закуривай, ребята.
Никто не жаловался на усталость и не говорил, что разгрузка — это не их дело, что они не грузчики. Иван Лапко дружески хлопнул по плечу Денисова:
— Гвардия умирает, но не сдается. — И скороговоркой проговорил:
В цехе становится каждый подвижней, У домны становится каждый умней.Неведров усмехнулся про себя: опять поэзия. На этот раз Иван для разрядки от усталости сыпал строки из книжки своего брата — электрика Володи. Книжка называется «Шаги». Шаги времени, шаги жизни. В ней много поэтических воспоминаний о детстве братьев Лапко, оставшихся в войну сиротами. Их воспитали детский дом, ремесленное училище, завод.
…Я знаю сызмальства усталость. Война металлом грохотала, Нас, беспризорных, столько стало — Порой нам каши не хватало, Нам не хватало отчих глаз.Иван не ведал, хороши или слабы были стихи, для него важно было то, что сочинил их родной брат и слушали его свои парни, своя бригада, которые, конечно, все
Неведров нащупал в кармане листок с вопросами. Ему захотелось прочитать вслух то, что он написал. Но, взглянув на часы, он подумал, что времени на это уже не осталось. Надо идти снова всем на площадку. Денисов убирал со стола чайники, а Борис сметал осыпавшийся с конфет сахар. Лапко поспешно скрылся за дверью.
«Ничего. Они мне сегодня и так на многое ответили», — сказал себе Юрий Петрович.
За окном диспетчерской стыла зимняя ночь. Вдали матово мерцали, словно скованные морозом, немигающие звезды электрических лампочек. Иногда на стекла аппаратов ложилась световая дымка: внизу проходил состав с горячим чугуном. Диспетчер Юрий Савенков бросил на рычаг телефонную трубку. Казалось, он сквозь стену видел, как вокруг десятой доменной печи шагает в тревоге мастер Ткаченко. Только три часа назад Ткаченко принял смену, а сделал уже две перешихтовки. И все оттого, что диспетчер не может дать на печь столько руды, сколько требует прожорливая домна. Запоздавший состав с окатышами начали разгружать несколько минут назад. Савенков снова набирает номер:
— Десятая! Чуточку продержитесь. Скоро получите окатыши.
В ответ он слышит сердитое бурчание мастера. Махнув рукой на телефон, мастер идет на площадку. Он уже не молод, грузен, сутул, хотя и старается держаться прямо. Его направили на эту десятую, самую большую, самую трудную, надеясь на его опыт. Но что его опыт, если не хватает руды. Печь задули двенадцатого июля шестьдесят шестого. Сегодня двенадцатое января шестьдесят седьмого. Ровно полгода минуло. Можно сказать, юбилейная ночь. За это время печь успела загореть и закоптиться в жарких схватках за чугун, но она еще ни разу не добрала до своей проектной отметки.
Федор Федотович Ткаченко подходит к фурме, достает из бокового кармана синее стекло и направляет его в маленький глазок. Потом подходит ко второй фурме и снова возвращается к первой. Его зоркий глаз улавливает изменения в оттенках света за фурменным глазком. Ткаченко снимает кепку и большим клетчатым платком вытирает круглую голову. Она стала совсем, как арбуз, гладкая. Восемь часов в сутки ее жарит огонь. Неделю днем, неделю ночью. Так тридцать лет. С пуска самой первой домны. А эта, десятая, не такая, как прежние. Она с двумя летками.
Чтобы рассказать о живой доменной печи, доменщики знают два слова: «Смотри и слушай». Смотри в фурменные глазки величиной с медный пятак и замечай, равномерно ли опускается кокс, не потускнел ли белый цвет пламени. Если уловил шумок на фурмах, значит понизился нагрев. Принимай меры, чтобы печь не захолодала. За долгие годы Ткаченко научился смотреть и слушать. Теперь вся аппаратная будка увешена приборами, автоматами, но глаза и уши мастера первыми улавливают малейшие отклонения от нормы.