Индустриальные новеллы
Шрифт:
Мне показалось, что в эту минуту я здесь лишняя, тут идет свой строгий семейный разговор и пусть он будет без посторонних. Я тихо вышла, осторожно прикрыв дверь, словно в комнате оставался больной. Но теперь я уже знала, что у этого больного есть настоящие врачи, способные во имя спасения человека пойти и на вынужденную жестокость.
Я не стала писать никакой статьи, но среди многих заданий и забот иногда вспоминала бригаду Андреева. Даже мысленно равняла по ней другие. Спустя месяцев восемь я снова пришла в тот цех. Долго, не отрываясь, смотрела на бегущие оранжевые волны. Кто-то
— Опять хотите познакомиться с мастером? — Он прикладывает руку к виску: — Разрешите представиться…
— А Андреев?
— Андреев? Он в Индии. Пускает сортовой стан.
«Как это могли его послать в Индию?» — хочется мне спросить Шумова. Но я делаю безразличное лицо и поднимаюсь в будку к Анне Петровне. Есть вещи, которые лучше понимают женщины. Когда я спрашиваю ее об Андрееве и о том, как его могли послать в заграничную командировку, она смотрит на меня долгим внимательным взглядом, от которого мне становится не по себе.
— А вы разве не поняли тогда, что он не в себе был? У Василия Ивановича жена под поезд попала. Он ходил в цех, вида не подавал, какая мука ему, а мы глаз с него не спускали.
За стеклянной стеной, словно на экране, сверкали молнии раскаленных полос. Они бесшумно ударялись о калибр клети, будто прожигали его. Лицо Анны Петровны опять застыло в напряжении. Она энергично взялась за контроллеры, подождала, пока заготовка пройдет клеть, и, опустив на колени руки, повернулась ко мне:
— Он тогда, как вы у нас были, страшно много пил. После того собрания в чувство пришел. Когда сказали, что надо в Индию хорошего специалиста послать, его и послали. Кого же еще? У него золотые руки. Старшую дочь в интернат поместили, а младшую я к себе взяла. Вот недавно письмо прислал.
Она достала из кармана захватанный масляными руками конверт и протянула мне.
«Скоро будем пускать стан, — читала я размашистые строчки. — Сейчас обучаю индийских рабочих. Жара здесь такая, что в ручке чернила высыхают, но я привык…»
Мне вспомнился давний разговор Андреева с Шумовым: «Случается, что надо и себя прогнать через чистовую клеть…»
Теперь я знала, что он сумел это сделать. Бригада помогла. «Вот вернется из Индии, — думала я, — и тогда напишу о нем очерк, и о Володе Шумове, и об Анне Петровне…»
Сталь и кисть
В эти летние дни Алексей Григорьевич Трифонов заново узнавал улицы родного Магнитогорска: Пионерская, Фрунзе, Планерная, проспект Маяковского… Он привык к ним, исхлестанным горячим степным ветром. Привык ощущать под ногами твердую гальку на пыльных дорогах, а над головой — горячее солнце. Когда-то Трифонова здесь всюду настигал заводской гудок. Несколько лет назад, когда началась борьба с шумом, гудок перестал звучать. Но Трифонов этого как-то не замечал до сегодняшнего дня. Сейчас ему непривычной была тишина улиц. Он шел медленно мимо высоких домов, упрятанных в зелень деревьев. Над головой тихо шелестели листья тополей и клена. Омытые ночью теплым дождем деревья, качаясь, стряхивали с листьев влагу.
Трифонов вышел на Театральную площадь и поднялся на высокое крыльцо Дворца металлургов. Знакомая женщина-библиотекарь встретила его радушно и стала жаловаться, что теперь сюда редко заглядывают старые друзья книги.
— Я буду ходить к вам часто, — сказал Трифонов. — Времени у меня — хоть отбавляй.
Болезнь скрутила его раньше, чем он мог ожидать. Но он поправился. Вот только правая рука висит, как высохшая ветвь старого дерева.
Трифонов попросил в библиотеке повесть Дурылина о художнике Нестерове. Зажав книгу левой рукой, Алексей Григорьевич пообещал ее скоро вернуть.
На улице он увидел тянувшуюся по горизонту темно-желтую полосу: обогатительная фабрика посылала на крыши свои отбросы, смешанные с сернистым запахом обожженной руды. Трифонов подумал, что многие знакомые металлурги теперь живут на Правом берегу, на улицах с иными названиями: проспект Металлургов, улица имени космонавта Гагарина, сталевара Алексея Грязнова. Левобережный Магнитогорск, когда-то принявший на себя яростные ветры и стужу тридцатых годов, стал тих и малолюден. Но Трифонов не изменил ветерану-городу. Ведь он и сам был теперь ветераном.
Тридцать пять лет минуло с той поры, когда он раздвинул полог брезентовой палатки на строительной площадке Магнитостроя. По ночам снежная метель срывала брезент и оставляла в баке с водой белую корку льда. Днем метель не утихала, и сквозь снежное кружение едва маячили строительные леса. Каждый день кто-то не выдерживал и покидал стройку. Одна минута колебания могла бы изменить жизнь Алексея Трифонова. Совсем недалеко, здесь же на Урале, в Кыштыме, жили его родители и в каждом письме звали домой. А он упрямо отвечал: «Не поеду».
Его отец, плавильщик медеплавильного завода, решая, как ему казалось, судьбу сына, когда-то сказал: «Я, Лешка, все обдумал. Иди в ФЗУ, а практику пройдешь у меня». Нелегкая это была практика. Завод гудел день и ночь. Но слух старшего плавильщика Григория Трифонова всегда различал голос своей пятидесятитонной печи. Старенькая, она часто простуженно чихала. Ее узкие насадки засорялись, и отец кричал: «Лешка, лезь чистить насадки!» И Лешка лез в еще неостывшую печь, чистил, шуровал.
Вечерами он отводил душу в заводском клубе. Рисовал афиши, плакаты, лозунги. И сам удивлялся, когда его огрубевшие руки выводили на бумаге тонкие выразительные линии. За окном виднелись в дымке тумана горы, и он не замечал, как они перемещались на белый лист.
А утром опять чихала печь, и отец строго говорил: «Лешка, не ищи легкого хлеба. Лезь в печь». Но однажды сын твердо сказал отцу: «Хватит. Пойду учиться в техникум». После техникума собрался на Магнитку. Отец сердито отговаривал: «Зачем отрываешься от дома? У нас же свой тут завод». Но в Магнитке готовили к пуску новый мартен, и Лешка понимал, что там не будут чихать насадки. Молодого Трифонова определили чертежником. Казалось, теперь он должен быть доволен. Ему не придется пачкать руки в мазуте, в саже. А он обивал пороги отдела кадров, просился туда, где возводили печь. И нипочем ему сажа — только бы дорваться до этой настоящей плавильной печи.