Инерция страха. Социализм и тоталитаризм

Турчин Валентин

Взглянув в свете этих соображений на научный социализм Маркса, мы сможем разделить его мнимое и подлинное значение и в противоречии между ними усмотреть одну из причин его деградации. Марксизм с самого начала выдавал себя за научную теорию. Он, действительно, содержал в себе элемент научной теории, которая, как и все теории в науке об обществе, была весьма упрощенной, приблизительной (можно даже сказать сомнительной) и очень быстро устарела. Но подлинное значение марксизма состояло в том, что он был религией, опи­рающейся на современную ему науку, религией, выражаемой и проповедуемой в научных терминах- Это был, действительно, научный социализм. И именно в этом качестве он произвел не­отразимое впечатление на современников и продолжает производить впечатление до сих пор. Ибо в 19-ом веке возникла потребность заполнить вакуум, образовавшийся вследствие распада христианства. Эта потребность стала в 20-ом веке еще более настоятельной. Порок марксизма не в том, что он есть форма религии (напротив, это его достоинство), а в том, что он, во-первых, не хочет это открыто признать, а во-вторых, базируется на безвозвратно пройденном этапе научной мысли.

Век нынешний и век минувший

Как я отмечал в первой части, логика становления марксизма — это логика политического прагматизма, ставящего своей целью во что бы то ни стало и как можно скорее осуществить социальную революцию. Но содержание и успех марксизма — нечто отличное от логики его становления. Политический прагматизм бывает свойственен лидерам движений, рядовые же участники вовлекаются в них не в результате хитрого расчета, а под действием эмоциональных и интеллектуальных факторов, имеющих более глубокую природу и часто не осознаваемых. Марксизм — социализм 19-го века. Марксистский нигилизм, идейную основу тоталитаризма, нельзя объяснить одним лишь политическим прагматизмом, он имеет корни в научном мировоззрении той эпохи.

Картина мира, которую рисовала Марксу и Энгельсу совре­менная им наука, была в общих чертах такова. В более или менее пустом трехмерном пространстве (то есть совершенно пустом, по одним теориям, и заполненном почти нематериальным эфиром, по другим теориям) движутся весьма малые частицы вещества. Эти частицы действуют друг на друга с силами, кото­рые однозначно определяются их взаимным расположением и скоростью. Силы взаимодействия, в свою очередь, однознач­но (по законам Ньютона) определяют дальнейшее движение частиц. Таким образом, каждое следующее состояние мира однозначно определено (детерминировано) его предыдущим состоянием. Детерминизм был характерной чертой научного мировоззрения того времени.

В этом мире нет места для свободы, она иллюзорна. Человек, который сам есть лишь совокупность частиц, не принадлежит самому себе, а движется, подобно заведенному часовому меха­низму. Вообще, вся духовная жизнь человека и человеческая личность — иллюзорные понятия.

Конечно, философы всегда понимали относительность вся­кой картины мира. Тот факт, что все наши знания о мире — продукт чувственного восприятия, был осью, вокруг которой вращалась вся европейская философия. Великий критик Иммануил Кант, предвосхищая науку 20-го века, даже пространство, время и причинность — святая святых механистического мировоззрения — отказался признать "вещами в себе", а объявил формами нашего восприятия действительности. Но как раз философы-материалисты в то время были наименее чувствительны к критической философии. Вместе с неискушенным "простым человеком" они стояли на позициях наивного реализма, который критическую философию просто отбрасывал, не зная, что с ней делать. По-видимому, большинство естествоиспытателей также стояло на наивно-реалистических позициях. И это было естественно. Наука в то время еще не нуждалась в критической философии. В некотором смысле для ученого было даже "правильнее" быть наивным реалистом, чем критиком: это активизировало работу в рамках механистической концепции, пока она себя не изжила.

Социализм 19-го века возник на почве материалистической наивно-реалистической философии. Маркс и Энгельс воспитывались как гегельянцы, то есть в духе предельно некритическом, антикритическом. Перейдя в материализм, они лишь сделали, как говорят в математике, некоторые переобозначения. Ленин был в такой степени политическим прагматиком, что не ясно, можно ли говорить о наличии у него взглядов как чего-то .отличного от целей. А его целям, разумеется, соответствовал наивный реализм "простого человека"; со страстью и руганью защищал он его от подъема научно-критической фило­софии в начале 20-го века.

Итак, основатели социализма и первые поколения их после­дователей действовали на фоне механистической картины мира 19-го века. Строения, которые они воздвигли, хорошо вписы­ваются в этот пейзаж. Неудивительно, что в них неуютно жить человеку. Основу общества, как и основу мира, составляют бездушные, абстрактные сущности: производительные силы, производственные отношения, классы. И они неумолимо транс­формируются под действием столь же бездушных и внеличных сил.

Даже самый рьяный сторонник научного мировоззрения (а я себя отношу к таковым) не может не признать, что в социа­лизме 19-го века ровно столько человечности, сколько оста­лось в нем от христианского, то есть донаучного, мировоззре­ния. Для Маркса и Энгельса понятия о личности и свободе были чем-то само собой разумеющимися. Они употребляли их довольно часто и не видели большой беды в том, что эти понятия не входят в основания их системы. Вероятно, они этого просто не замечали. Но это так, и это очень важно. В луч­шем случае понятия личности и свободы в качестве наследства предыдущей эпохи могли быть пристегнуты к системе, умерив "социалистичность" социализма. Так и произошло в тех стра­нах, где это наследство прочно укоренилось в общественной традиции. А там, где такой традиции не было, марксистская си­стема взглядов действовала в чистом виде и привела к своему естественному результату: тоталитарному обществу.

В 20-ом веке мировоззрение претерпело радикальное изме­нение: оно включило в себя критическую философию, сдела­ло ее своей непременной и неотъемлемой частью. Произошло это под давлением необходимости и не без сопротивления со стороны ученых, привыкших к наивно-реалистическому подходу. Оказалось, что физические явления на атомном уровне не могут быть поняты в рамках наивного реализма, а требуют подхода с позиций критической философии. Таким образом, наряду с конкретными открытиями 20-го века в области физики микромира, мы должны рассматривать неизбежность критиче­ской философии так же, как научное открытие, — величайшее научное открытие 20-го века.

Принятие позиций критической философии означает, что смысл и задачу научных теорий видят не в том, чтобы раскрыть сущность вещей "как они есть, независимо от наблюдения", а лишь в том, чтобы упорядочить наши ощущения и частично предсказать их. Мы стали гораздо скромнее, бесконечно скром­нее, чем были ученые в 19-ом веке. А мир стал гораздо таинст­веннее. Оказалось, что объект и субъект познания неразделимы, и из-за этого при попытке зайти дальше некоторой черты в ис­следовании "вещей в себе" мы натыкаемся на различные невоз­можности и парадоксы.

Мы знаем теперь: представление, что мир "на самом деле" есть пространство, в котором по определенным траекториям движутся маленькие частицы,— иллюзорно; оно приходит в противоречие с экспериментальными фактами. Картина мира, которую дает современная наука, не выходит за рамки наших ощущений. Метафизическое "на самом деле" отвергнуто окон­чательно и бесповоротно. Но этого мало. Вместе с "на самом деле" пал и его постоянный спутник - детерминизм, убежде­ние, что "на самом деле" все явления имеют свои причины и однозначно определяются ими. И это не просто абстрактный результат принятия критической философии, а глубокая черта современной физической теории, многократно подтвержденная экспериментом. Мы знаем теперь, что есть явления, у которых нет и не может быть причины.

Критическая философия и крушение детерминизма лишают нас права объявить элементы нашего духовного опыта, и в частности свободу воли, "иллюзией", которой "на самом деле" не существует. Ибо это такой же факт бытия, как и данные пяти органов чувств. Крушение детерминизма не только оставляет в современной научной картине мира место для свободы личности, но, я сказал бы (хотя здесь, конечно, кончается наука и начинается философия), оставляет пустое место, которое нельзя не заполнить. В новом, таинственном мире науки 20-го века понятия о личности и свободе органически входят в науч­ное мышление. Механистическая модель мира как часового механизма больше не застилает нам глаза.