Инерция страха. Социализм и тоталитаризм

Турчин Валентин

Переход к социализму

Капиталистическое общество подвергалось и подвергается интенсивной критике, в значительной мере вполне справедли­вой. Но если вдуматься в эту критику, то мы увидим, что она является критикой недостаточности капитализма, а не обличе­нием активного зла. Во всяком случае, так обстоит дело с ра­зумной, обоснованной критикой; она не столько указывает на наличие чего-то вредного, сколько на отсутствие чего-то полезного, даже необходимого. Власть денег? Но деньги — то есть средства жизнеобеспечения и производства — не могут не иметь власти, ибо они необходимы: плохо не то, что деньги имеют власть, плохо, когда власть имеют только деньги. По­гоня за прибылью? Но само по себе это прекрасно — это стрем­ление к максимальному росту производства — цель, которую так называемые социалистические страны кладут в основу го­сударственной политики. Плохо, если погоня за прибылью яв­ляется единственным стимулом и регулятором развития эко­номики. Концентрация большой экономической власти в руках крупных собственников? Но в большой и сильно связанной экономической системе кто-то должен обладать большой эко­номической властью, подобно тому как в большом государст­ве кто-то неизбежно обладает большой политической властью. Плохо, если отсутствуют формы общественного контроля над этой властью.

Переход от капитализма к социализму — это метасистемный переход, он предполагает не разрушение предыдущего этажа системы, а постройку следующего этажа. (Нужно, впрочем, заметить, что это отнюдь не исключает какую-то перестройку предыдущего этажа.) Революционеры, как Маркс и Энгельс, призывали разрушить капитализм до основания и построить социализм на его обломках. Конечно, под обломками не пони­мали обломков машин и домов. Разрушать средства произ­водства не предполагалось — напротив, они должны были обра­зовать материальный фундамент будущего общества. До осно­вания предполагалось разрушить лишь общественные отно­шения. Здесь просвечивает "материалистический" (читай: меха­нистический) интеллектуальный фон 19-го столетия, согласно которому лишь вещи имеют подлинное бытие, обладают инер­цией и требуют энергии для их создания, а отношения — нечто воздушное и производное. Кибернетик 20-го века знает, что система отношений — это реальность, которая требует для своего создания огромной творческой работы. Для кибернетика раз­рушение рынка или "буржуазного" права — такое же варварст­во, как разрушение машин и железных дорог.

Частная собственность на средства производства и трудовая теория стоимости

Чтобы обосновать необходимость разрушения чего-то, надо усмотреть в нем некое активное зло, коренной принципиаль­ный порок. Такой порок Маркс усмотрел в частной собствен­ности на средства производства, которая по, его утверждению, вступает в непримиримое противоречие с общественным харак­тером производства. Теоретическим обоснованием этой кон­цепции является трудовая теория стоимости, принадлежащая Адаму Смиту, но развитая Марксом и ставшая неотъемлемой частью марксизма . По Марксу, истинная стоимость товара, которую он отличает как от "потребительной стоимости", так и от рыночной цены, есть количество "общественно необходи­мого труда", затрачиваемого на изготовление этого товара. Парадоксально, что эта теория возникла и получила призна­ние в момент начала расцвета капитализма, то есть как раз тогда, когда она стала ошибочной, утратила право на сущест­вование! Ибо продукт производственного цикла пропорционален, грубо говоря, сумме С + V . В докапиталистическую эпоху член С был мал, и поэтому можно считать, что произ­водственная стоимость пропорциональна затраченной рабочей силе V : продукт производится работой. Но в эпоху капитализ­ма именно член С является решающим: машины производят продукцию! Зачем же понадобилась Марксу трудовая теория стоимости? Чтобы доказать, что капиталист грабит рабочего. Если признать, что полный продукт пропорционален С + V , то есть в стоимостном выражении

Р = k(С + V),

 где k — коэффициент воспроизводства, то и прибавочный продукт, или прибавочная стоимость, будет пропорциональ­на С + V:

m=Р-(С+V)=(k-1)(C+V).

 Но тогда получается, что владелец капитала С имеет право по крайней мере на пропорциональную часть прибавочной стои­мости. Чтобы избежать этого вывода, Маркс и проводит черту между "потребительной стоимостью" и якобы "истинной" стоимостью, определяемой количеством затраченного рабочего времени. Затем он постулирует, что стоимость, содержащаяся в С, просто переходит один к одному в конечный продукт, а прибавочная стоимость m пропорциональна вложенному труду V ; коэффициент пропорциональности m/V носит назва­ние нормы прибавочной стоимости. Это, конечно, чисто мета­физический постулат, не имеющий никакого реального смысла. Именно "потребительная стоимость" товара, его материальная форма, является той стоимостью, ради которой он производит­ся и которая участвует в процессе ценообразования на рынке. Прибавочная стоимость в этом смысле отражает свойство раз­вивающихся систем увеличивать со временем свою массу и про­изводить новые материальные формы. Рабочее же время, заклю­ченное в товаре, остается невидимым, когда товар поступает на рынок; оно влияет на цену лишь косвенно, через свое влия­ние на предложение. И уж конечно, нет никаких разумных ос­нований помножать рабочее время на норму прибавочной сто­имости: время, в отличие от материи, не обладает свойством самовоспроизведения. При попытке вычислить норму приба­вочной стоимости мы должны вводить в рассмотрение конечный продукт, который пропорционален не V , а С + V, из-за чего возникает множество противоречий и нелепостей. Эти не­лепости становятся особенно очевидны, когда речь заходит о труде организатора, об изобретении новых машин, об автоматических линиях и т.п.

В логике Маркса заслуживает внимание то, что он борется с капиталистической собственностью, опираясь на понятие соб­ственности, апеллируя к собственническому инстинкту, а отнюдь не пытаясь подняться над ним. Стать выше собственности — это значит увидеть и объяснять другим, что собственность есть просто форма управления предметной компонентой цивилиза­ции, которая, как и всякая форма управления, может транс­формироваться постепенно. Принять такой подход — значит стать на путь реформ: прогрессивный подоходный налог, высо­кий налог на наследство, ограничение на право распоряжаться крупной собственностью и т. п. Но нет худшего зла для рево­люционера, чем реформы, и нет худшего ругательства, чем ре­формизм. Марксисты доказывают, что капиталист грабит рабо­чего, то есть отнимает его собственность; что прибавочная сто­имость, которая в капиталистическом обществе считается при­надлежащей капиталисту, на самом деле принадлежит рабочему. Это метафизическое "на самом деле" сохраняет мистику собст­венности, опирается на нее. Вытекающий отсюда лозунг обрат­ного грабежа — грабить награбленное или экспроприировать экспроприаторов - встречает у различных слоев населения поддержку, обратно пропорциональную культуре.

Эволюция государства

Представление о движении "точки соединения индивиду­умов" вверх имеет нечто общее с учением Маркса об отмира­нии государства. И если бы я решил из политических сообра­жений называть себя марксистом, то я мог бы сказать, что это движение и есть как раз отмирание государства по Марксу, только конкретизированное в новых кибернетических терми­нах. О том времени, которое наступит после социалистической революции, Энгельс пишет:

"Вмешательство государственной власти в общественные отношения становится тогда в одной области за другой излиш­ним и само собой засыпает. На место управления лицами стано­вится управление вещами и руководство производственными процессами. Государство не "отменяется", оно отмирает".

Действительно, если в соответствии с марксистским учением понимать государство как исключительно и преимущественно орган насилия одних групп людей над другими, то государство должно отмереть и будет отмирать. Однако именно эта трак­товка понятия государства и вызывает у меня протест. Это — вульгарное, демагогическое упрощение. Государство принято понимать как совокупность инструментов социальной интег­рации. Обойтись без этих инструментов общество не может. Сколь они совершенны — другой вопрос, но объявлять инстру­менты интеграции до социалистической революции безуслов­ным злом и лишь после революции — добром, это демагогия.

Характер государства зависит от материальной и духовной культуры общества и трансформируется вместе с трансфор­мацией культуры. Пока в обществе нет идеи права и пока не признано, что эта идея распространяется на каждое человече­ское существо, государство не может быть иным, кроме рабовладельческо - феодального. Пока общество не выработало идей о том, как организовать интеграцию на основе, отличной от производства и потребления, и пока не созданы для этого необ­ходимые материальные предпосылки, государство остается капиталистическим. Эволюция государства происходит по ме­ре того, как общество в поисках и борьбе открывает новые способы интеграции, обеспечивающие индивидууму большую степень свободы. Эта эволюция, как всякая эволюция, есть усложнение, а не упрощение и тем более не отмирание. В част­ности, самые низкоуровневые методы управления — физическое насилие, а порой и убийство остаются в резерве государства. Прогресс состоит в том, что масштаб применения таких мер сокращается, но можно ли их избежать полностью — этот вопрос пока остается открытым.

Отрицание государства перешло в марксизм из анархизма. Один из первых влиятельных анархистов в истории европей­ской мысли, Вильям Годвин, утверждает, что "всякое правительство есть зло: оно равносильно нашему отречению от соб­ственного суждения и совести".²⁰ Годвин не называл себя анархистом; анархию, под которой он понимал ничем не сдер­живаемый разгул страстей, он считал переходным периодом к установлению нового порядка: "Разумеется, это ужасное испытание для народа — дать волю своим страстям, пока со­знание последствий не придаст новых сил рассудку; но это ис­пытание тем более действенно, чем более оно ужасно".²¹

В основе представлений Годвина о новом порядке лежит противопоставление государства и общества. "Общество есть благо, государство в лучшем случае — только необходимое зло", — говорит он. Это противопоставление проходит крас­ной нитью через все анархистские и многие социалистические учения. В сущности, оно довольно бессодержательно, так как противопоставляемые понятия очень общи, очень близки и не всеми понимаются одинаково. В основном, оно служит лишь для оценочных суждений: плохо устроенное общество называют государством, хорошо устроенное государство называют об­ществом.