Инерция страха. Социализм и тоталитаризм

Турчин Валентин

В выступлении "Нейчур" мы наблюдаем странное явление: люди, явно принадлежащие к западной стороне, стремясь как будто к беспристрастности, призывают на деле к политиче­ской дискриминации в пользу восточной стороны. Причина этого явления кроется в том фундаментальном факте, на кото­рый я указал выше: подлинное, без кавычек, понятие бесприст­растности — понятие целиком западное. Мнимая беспристраст­ность, являющаяся на деле безыдейностью, призывает к отказу от этого понятия как чуждого и неприемлемого для восточной стороны. Беспристрастность заменяется на политический праг­матизм, проще говоря — на постоянную заботу о том, чтобы не разгневать Москву. Во многих случаях (и присуждение Но­белевской премии мира академику Сахарову ~ один из них) беспристрастный подход приводит к неблагоприятным для тоталитарного лагеря результатам. Тогда мнимая "беспристраст­ность" выступает в качестве защитника теории и практики то­талитаризма.

"Нейчур" заканчивает свою статью словами: "Мы отмечали и раньше,

что Нобелевские премии часто оставляют за собой разрушительный след. Это особенно так по отношению к Пре­мии мира: Нобелевскому фонду пора серьезно заняться поис­ком других способов поддержки своих достойных идеалов". Из приведенной ранее части статьи мы видим, что эти другие способы не должны были бы, по мысли журнала, порождать "поляризации". Но как можно избежать поляризации в нашем поляризованном мире, когда даже понятие беспристрастности отвергается одной из сторон? Очевидно, лишь отказавшись от беспристрастности!

Современному миру жизненно необходимы внеполитические беспристрастные организации глобального охвата, такие, как Нобелевский фонд и Международная Амнистия. И в идей­ном, и в организационном отношении они могут базироваться только на Западе. На Востоке ничего подобного не может быть по определению. Смешанная восточно-западная организация мо­жет оказаться способной на компромисс, но никак не на бес­пристрастность. Однако и в западных условиях сохранение бес­пристрастности - дело нелегкое. Критика таких организаций, основанная на рассмотрении концепций и решений по существу, необходима и конструктивна. Критика, порожденная политическим конформизмом,— деструктивна.

Слабость Запада

И все же, пока я сам не попал на За­пад и не осмотрелся здесь два года, я не мог бы представить, до какой крайней степени Запад желает быть слепым к мировой ситуации, до какой крайней степени Запад уже обратился в мир потерянной воли, цепенеющей перед опасностью и более всего угнетенный необходимостью защищать свою свободу.

А.И. Солженицын [7]

Мало кто на Западе питает сейчас иллюзии насчет "страны победившего социализма", но масштаб угрозы, которую пред­ставляет тоталитаризм как мировое явление, далеко еще не осознан. Россия первой попала в эту волчью яму, а потом затянула туда еще несколько стран. Очевидно, только тот, кто побывал в этой яме — не туристом, не заглядывая сверху, а живя внизу, — понимает, что это такое и как трудно оттуда выбраться. Когда он рассказывает об этом человеку Запада, тот недоверчиво пожимает плечами. Он не хочет замечать яму, которая залегла буквально у его ног.

Сахаров и Солженицын не раз выступали с предупреждениями о серьезности тоталитарной угрозы. "Я — не критик Запада. Я — критик слабости Запада" — сказал Солженицын. Больше всего от него досталось англичанам, и это их, кажется, сильно задело. Выступления Солженицына в марте 1976 г. по Би Би Си обсуждались во всей стране. В передаче из серии "Панорама", организованной Би Би Си для обсуждения выступлений Солженицына, участвовали весьма видные лица: бывший премьер-министр Э. Хит, американский сенатор X. Хамфри, бывший министр обороны США Дж. Шлезинджер и генераль­ный секретарь НАТО д-р Дж. Луне. Критике Солженицына они противопоставили ряд аргументов в пользу того, что Запад не так уж слаб. Какие же это были аргументы? Военные, политические, экономические. Но соображения Солженицына касательно этих сфер — дело второстепенное. Сущность его кри­тики в другом. Солженицын — писатель, его дело — смотреть, чем люди живы. Эти-то наблюдения и привели его к выводу о слабости Запада. Он не увидел активной веры в высшие цен­ности, без которой не может быть мужества и единства. Он уви­дел оппортунизм и разобщенность. И он ясно сказал, что имен­но в этом он прежде всего видит слабость Запада. Сопоставь­те эту картину с механическим, железным единством тотали­тарной машины и вы поймете, откуда берутся апокалиптические ноты в выступлениях Солженицына. Дефект тоталитариз­ма—в неспособности к творчеству, к созданию чего-либо ради­кально нового. Но эта слабость компенсируется потоком науч­но-технической информации из свободного мира. А в сфере собственно военной или военно-политической он обладает преимуществами единства, концентрации и дисциплины. То­талитаризм не изобретает пороха, но сумеет им лучше восполь­зоваться. Когда думаешь о надвигающейся биологической ре­волюции, в голову приходят самые мрачные мысли.

Западные обозреватели нередко описывают ситуацию в столь же апокалиптических выражениях, как и Солженицын. У. Лакер и Л. Лабедз в статье, озаглавленной "Вопрос жизни и смерти", пишут:

"Америка и другие демократии Запада стоят перед лицом наиболее жестокого кризиса в своей истории — тяжелой эконо­мической депрессии в сочетании с быстрым уменьшением их влияния в международных делах и параличом и беспорядками на внутреннем фронте... Есть все основания утверждать, что нынешний кризис имеет совершенно беспрецедентный харак­тер. Это кризис обществ, их норм и ценностей, кризис исчез­новения тех общепринятых принципов, которые в прошлом придавали обществу единство. Поэтому сравнение с ранее слу­чавшимися кризисами мало что дает, и надежда, что положе­ние нормализуется с подъемом деловой активности к концу года - или в крайнем случае в будущем году,— мало обосно­вана".⁸

Преобладающее настроение на Западе эти авторы характе­ризуют как "пессимистический детерминизм". Пророчества обреченности производят наркотическое действие, парализуют политическую волю, представляя поражение Запада немину­емым. Во внешней политике европейских стран преобладает узкий национализм. Параллельно этому на внутреннем фрон­те проявляется растущее стремление различных групп населе­ния преследовать свои узкогрупповые интересы, невзирая на трудности, которые это доставляет другим группам и стра­не в целом. Лидирует в этом отношении Великобритания. "По мере того как разрушается общественное взаимопонимание, анархия в Великобритании все возрастает, а остальные евро­пейские страны следуют в том же направлении, отставая лишь ненамного. Вряд ли можно применить термин классовая борьба к той борьбе, которая сейчас происходит во многих евро­пейских странах; классовая борьба неизбежна в обществе, раз­деленном на классы, это неизбежный спутник демократиче­ского процесса. Но нынешняя ситуация все в большей степени характеризуется новым явлением — некоторые професси­ональные группы беззастенчиво добиваются увеличения зара­ботной платы, игнорируя не только общее экономическое положение, но и интересы хуже оплачиваемых групп, которые не имеют возможности действовать подобным же образом. Солидарность рабочего класса уступает место закону джунг­лей, когда небольшие группы специалистов, техников или ра­бочих фактически парализуют целые отрасли промышленно­сти, вопреки желанию большинства. Это возврат к практике средневековых гильдий в сочетании с идеологий (если это идеология) социального дарвинизма и принципа невмешатель­ства. Но в то время, как в Средние века существовала власть — будь то папы или императора,— которая могла призвать к поряд­ку, власть в демократических обществах Запада непрерывно слабеет, а в некоторых странах разрушилась совершенно. Со­временное общество, в отличие от джунглей, не может функ­ционировать без некоторого минимума порядка. Поэтому альтернативой анархии является возникновение авторитарных режимов, если только разум, ответственность и понимание долгосрочных интересов не утвердят себя вовремя, чтобы предотвратить эффект бумеранга".⁹

Маркузе

Вспышка ярости в левом движении 60-ых годов свидетель­ствует, во-первых, о наличии недовольства среди молодых лю­дей, приходящих в современное западное общество, о жела­нии каких-то перемен, а во-вторых, о полном непонимании то­го, какие же именно перемены нужны и как их осуществить. Сочетание этих двух черт, прежде чем оно воплотилось в социальных акциях "новых левых", было воплощено в философских работах их идейных вождей и прежде всего — Герберта Маркузе. Я читал только одну книгу Маркузе, "Одномерный человек", но и ее вполне достаточно, чтобы составить представление об этом поразительном явлении, этом сочетании страстной проповеди перемен с полным отсутствием конструктивных идей о переменах. "Одномерный человек" — это книга посвященная систематической критике современного западного общества. От такой книги не обязательно требовать какой-то конкретной социально-политической программы. Но идейная позиция автора, его философия, проявляется в критике с полной определенностью.

Что поражает в книге Маркузе — это отсутствие понятия об эволюции. При всей страсти к переменам философия Маркузе антиэволюционна. Ибо эволюция это не просто последовательность перемен, а последовательность перемен, подчиненная определенному общему плану. Говорить об эволюции — значит говорить об этом плане. Ничего подобного у Маркузе мы не находим. Напротив, мы обнаруживаем у него полное непонимание сущности и механизма эволюции. Без эволюции нет и революции, ибо последняя есть лишь форма первой. Позиция "перемены ради перемен" может породить лишь бессмысленное буйство, что и произошло во время студенческих беспо­рядков 1968 года.

В предисловии к своей книге Маркузе пишет:

"... Развитое индустриальное общество встречает критику ситуацией, которая, по-видимому, лишает ее самой ее основы. Технический прогресс, распространенный на всю систему доминирования и координации, создает такие формы жизни (и власти), которые примиряют силы, противостоящие системе, и обрекают всякий протест на поражение во имя исторических перспектив свободы от эксплуатации и доминирования. Современное общество способно, по-видимому, сдерживать социальные перемены — качественные перемены, которые привели бы к созданию существенно новых учреждений, к новому направлению процесса производства, новым способам человеческого существования. Это сдерживание социальных перемен являет­ся, пожалуй, наиболее выдающимся достижением развитого индустриального общества; общее принятие Национальной Цели, двухпартийная политика, упадок плюрализма, тайный сговор Бизнеса и Труда в рамках сильного Государства сви­детельствуют об интеграции противоположностей, которая яв­ляется результатом, так же как и предпосылкой этого дости­жения".¹⁰