Infernal
Шрифт:
Туман рассеялся, и я побрёл по шоссе в направлении остановки.
Идти близко. Остановка в форме кривого прямоугольника с разломанной пополам скамейкой ждала меня давно. Я успел продрогнуть и обомлел, когда увидел возле скамьи карликовую старушку в махровом платочке. Она стояла как истукан и грызла семечки, аккуратно сплёвывая шелуху. Куда в такую рань собралась? В церковь – тут же нашелся ответ.
Бабка явно не ожидала увидеть разбойника с большой дороги. Оглянувшись, я заметил вдали треугольные крыши изб. Видно, старушка сама оттуда протопала к остановке. Скорее всего, и до той деревушки доносились разборки ушедшей ночи. А высота пламени
Бабка равнодушно медитировала, щёлкая вставной челюстью.
– Милок, сколько времени?
Я вновь обомлел, не ожидая, как она подаст голос.
Взглянув на часы, я ответил.
– Шесть тридцать.
– Опаздывает.
– Во сколько должен?
– В двадцать, – ответила старушка, неуклюже обернувшись.
Неприглядная морщинистая физиономия, да и сама старушка, как большая морщинка, опиралась на трость, прихрамывая. Я рискнул подойти поближе, а бабка отвесила мне семян. На вкус они показались слаще любых десертных изысков.
– Вы куда собрались?
– В церковь, милок. Свечки поставить.
Так я и предполагал. Куда ей ещё ехать: смену сдавать на вахте? Старушке навскидку шёл восьмой десяток. Я убедил себя, что раньше особо не общался с столь древними долгожителями и не находил с ними общего языка и даже не стоял рядом, особенно на пустой дороге у автобусной остановки. Дико и одновременно трогательно. Добрая подмосковная старушка с кульком жареных семечек.
Вспомнив, что в святые места мне вход заказан, меня осенила мысль. Я достал из кармана последний косарь и сунул его бабке. Та подняла голову, и её морщины на мгновение слегка разгладились, как после живительного бальзама.
– Чего тебе?
– Поставь и за меня.
– Много ли?
– Одну, две.
– Сдачи нет. Богач какой!
– Поставь за всех, за всю деревню. За всех православных христиан, – выдавил я на её лексиконе.
Бабке фраза понравилась.
– Поехали со мной? Чай, и не каялся никогда.
– Ты права, бабуль. Но ты помолись за меня, помолись обязательно!
Подъехал пустой автобус. Я помог бабке подняться, придерживая её трость, и усадил ближе к кондуктору, а сам забрался в самый зад.
– Прощай, мать!
– Как Бог даст.
Остановка безропотно опустела…
Глава девятая
ЛЕТОПИСЬ
Отсыпался я долго, пока не проголодался. Набил живот последним содержимым холодильника и повалился на боковую. Никаких снов не видел. События прошедшего дня сами по себе походили на сны. Есть выражение: сны наяву – это про меня. Несколько раз принял душ: два или три, до и после. Испорченную одежду, как и положено, выбросил в ведро. Ещё несколько вылазок, и пора заправлять гардероб.
Одному было плохо, дико и неестественно. Хотелось выговориться кому угодно, лишь бы не держать в себе пережитое. В телефоне пусто, как в холодильнике, и почти как в гардеробе. Скоро пусто станет и в жизни.
Поднялся и достал в баре непочатый коньяк, вылакав полбутылки через горлышко.
Облегчения не испытал, только жгло внутри, как вчера, в остальном без изменений. Допил до дна, забросив тару под диван. Незаметно полегчало. Заметил, что понадобилось больше пойла, или этот коньяк долго действовал. Ни одно объяснение не успокаивало. Подтянулся к компьютеру и отвернулся – тошно.
Как зомби, снова пялился на послание, проверяя, всё ли я сделал так, как хотела виновница моих злоключений. Понял, что всё провернул правильно. То ли от неукротимой рвоты, что опорожнила желудок и очистила меня изнутри, то ли от прочитанного в сотый раз текста, но всерьёз полегчало. Рассудок просиял, а мысли протрезвели.
Выполнил я всё, и Лизе ничего не должен. Как минимум до новых посланий.
Повалялся на диване, грызя валик – никаких снов и никаких голосов. Неужели Лиза всерьёз решила оставить меня в покое? Но моё расследование на окончено. Я осуществил её поручение, но так ничего и не узнал о причинах её ухода. Ничего не приходило на ум. Кто-нибудь должен помочь. Тот, кто ведает больше, но выудить информацию силой не было ни сил, ни желания – довольно насилия.
От пережитого ужаса я охладел к насилию навсегда, и сам оказался смиренным, безобидным созданием, чья ярость и ненависть выплеснулась вместе с рвотой. Пардон! Но если быть честным – её тогда уже не осталось. После пережитой ночи на кладбище всё сдуло, и вдогонку не тянуло.
То ли бабушкины свечки действовали, догорая последними каплями воска, то ли на очередные буйственные стремления банально не было сил, но меня не дёргало на поиски, и даже никого не хотелось ударить. Взял ли я бабушку количеством подаяния, или одной свечки достаточно, если она поставлена искренне и с правильной молитвой – мне неведомо, но она постаралась, за что я ей благодарен. Даже в делах поднебесных приходится платить, а бабушке я заплатил, на что она купит не одну сотню свечек или несколько килограмм семечек, хлеба и масляные иконы – так было бы правильней. В сотне свечей необходимости нет. Церковь и так заставлена ими, как Лужники фанатами на финал лиги чемпионов.
С чем я сравниваю? Не всё во мне ещё чисто.
Будь что будет. И появилось то, что появилось.
Ко мне заглянула Адель…
Без предупреждающего звонка, без приглашения, без лоска и спеси. Без видимой причины. Она заглянула без группы захвата с собаками и без наручников, без ножа за пазухой и без киллера за углом, даже без банды злых гопников, готовых разломать меня на части.
Адель пришла одна. Я впустил её, как бродячую кошку, не посмотрев в её сторону, и поплёлся в гостиную. Она долго стояла в прихожей, не решаясь войти, посему я вернулся за ней. Откуда такая нерешительность? Явно не от меня.
Лицо поэтессы заживало от моих тумаков. Корочки на губах становились меньше, и никаких синяков я не обнаружил. Всё замазано весьма чистенько, как в гримёрной «Мосфильма».
Я усадил её в кресло.
– Извини, коньяк кончился. Тебе не досталось.
– Я не пью коньяк, – ответила Адель смиренным голосом.
Ни обиды, ни злости, ни признательности, ни радости – ничего. Одно пустое смирение. Она не похожа сама на себя, как и я.
– Скучно?
– Очень.
– И мне, – плюхнулся я на диван и полез за пустой бутылкой. – Смотри, я вылакал целый пузырь. Круто? Осталось пройтись по карнизу на спор и не упасть. Даю руку на отсечение, пари будет за мной. Гусар Долохов был ещё круче. Он пил ром, стоя на карнизе. И выиграл, и с тех пор с ним боялись спорить, но я не пил ром. И я не Долохов. Я Ластов.