Информация
Шрифт:
Ричарду становилось горячо. Горячим начал становиться и роман Ричарда. Даже юный пиарщик, изучив ситуацию Ричарда, мог бы без всякой иронии сказать, что дело начинало двигаться. Пару раз в день Ричард звонил в «Лейзи Сьюзен», используя один из своих потрясающе бездарных американских акцентов (в этом он был не лучше близнецов, которые, подражая американцам, растягивали «да» на три слога, а в слове «банан» вместо «а» выговаривали «э»). Похоже, дела с его романом необъяснимым образом вдруг сдвинулись с места. В магазине «Лейзи Сьюзен» осталось уже не два, а один экземпляр. Это означало (учитывая увеличенный по контракту процент авторского гонорара), что прибыль Ричарда составляла уже два с половиной доллара. К тому же, и что очень важно, у него вырисовывалось нечто вроде расписания рекламных мероприятий. Завтра у него должен был взять интервью Пит Зал из «Майами геральд». В Чикаго его ожидало часовое интервью Даба Трейнора, а в Бостоне у него была запланирована встреча с читателями в театре «Фаундер». Обо всем этом договорился или этому поспособствовал Гвин. Юный пиарщик
— Привет.
Ричард поднял голову. Над ним стояла молодая женщина. На ней были обрезанные джинсы, татуировки на теле и черный пластиковый кошелек на поясе.
— С вас три бакса.
— За что это с меня три бакса?
— За шезлонг, на котором вы сидите.
— У меня нет при себе денег.
— Простите, сэр.
Какая прекрасная идея — то, что американцы всем подряд говорят «сэр» — официантам, таксистам, уборщикам в туалетах, серийным убийцам. В итоге это, сэр, звучит как «приятель», «малыш» или «козел».
— Ладно. Может, я наберу.
Взяв у Ричарда две помятые банкноты и горсть мелочи, девица уселась на свой электромобильчик и поехала дальше, высматривая людей в шезлонгах. «Славная у вас работенка», — спокойно сказал Ричард… самому себе. Он откинулся на своем шезлонге, зевнул и немного вздремнул, нянча свою джет-лаговую сонливость. Во всяком случае, он надеялся, что это были всего лишь последствия перелета, а не вполне естественное, происходящее в глубокой старости прекращение функций организма.
Единственной уступкой Ричарда его теперешнему окружению был ядовито-желтый маркер (он нашел его в своем номере под тумбочкой), он помечал им особо интересные места в «Образе сэра Томаса Овербери (1581–1613)». Вообще-то Ричард читал две книги одновременно — одну унылым, другую благосклонным оком. На коленях у него лежала биография. А в голове у него крутилась другая книга — его собственный роман «Без названия», отрывки из которого он будет читать в Бостоне. Какие? Описание рекламы эскорт-бюро длиной в целую главу, выполненную как пародия на стиль «Романа о розе»? Или дивный tour de force, где пятеро ненадежных рассказчиков ведут перекрестный разговор по мобильным телефонам, застряв в одной вращающейся двери? Когда они с Гвином были на книжном фестивале в Майами, Гвин подтвердил, что все остается в силе относительно чтений в Бостоне. До «Часа с Гвином Барри» оставались считанные секунды. Тронутый словами друга, Ричард потащился с ним на это мероприятие, надеясь, что оно если не провалится, то, по крайней мере, жестоко разочарует Гвина. К немалой досаде Ричарда, публики собралось не меньше тысячи человек. Почему? Помилуйте, в Майами, где вам предлагают столько всего! Почему было не сходить на рынок, не искупаться в бассейне или не посетить казино? Неужели им больше нечем заняться? Единственный приятный эпизод произошел, когда Гвин уже покидал аудиторию. Он то и дело останавливался, чтобы принять поздравления, пожать кому-нибудь руку, дать автограф, заранее демонстрируя свое умение подписывать книги — этим ему предстояло заниматься на стенде Гвина Барри, на площадке между первым и вторым этажом. Внезапно к Гвину подошла какая-то полная женщина в джинсах и майке с бретельками (юный пиарщик поспешил между ними вклиниться) и сказала: «Ничего личного, но, по-моему, ваши книги — дерьмо». Молодой человек с профессиональным спокойствием и невозмутимостью провел Гвина мимо этой неприятной неожиданности в джинсах, мимо этого конфуза с бретельками. «Не все думают, что вы замечательный писатель!» — крикнула женщина им вслед. Гвин полуобернулся и чуть помедлил с полуулыбкой на лице, словно он был ей благодарен за это полезное напоминание о том, что в Америке еще осталась парочка упрямцев. Женщина повернулась к своему спутнику и обратилась к нему на языке знаков. Она не зажимала себе нос пальцами, но было ясно, что она говорит своему глухому другу: книги Гвина — это дерьмо. Ричард почувствовал гордость и солидарность — он уже интуитивно догадался, что это Шанана Ормолу Дэвис из «Болд адженды». Он проводил ее восхищенным взглядом.
Дымка над пляжем Саут-Бич под жаркими лучами солнца растаяла. Под действием той доли энергии, которую наше светило — звезда главной последовательности (хотя ее масса больше, чем у 90 процентов звезд, подобных ей), едва вступающая в средний возраст, — отдает с такой безумной щедростью. А солнечная энергия направляется не только в сторону Земли. Каждую секунду в солнечном реакторе теряется 640 000 тонн солнечной массы и умножается, в соответствии с уравнением Эйнштейна, на скорость света в квадрате: 300 000 х 300 000 км/сек. Ричард снял пиджак. Ему еще ни разу не приходилось участвовать в чтениях. Но он довольно часто выступал перед публикой. Конечно, если толковать понятие публика широко. Станция метро «Доллис-Хилл», затем 198-б. Дальше через подземный переход. Вас встретят у билетных касс. ПОЧЕМ СОВРЕМЕННАЯ ПОЭЗИЯ? Приглашаются все желающие. Приглашения присылали раз в два года. И Ричард всегда откликался. Он представлял себе, как однажды его стащат со смертного одра, чтобы поговорить о смерти романа. Роману предоставляется последнее слово. Ричард с кряхтением нагнулся и стал расшнуровывать ботинки.
Джина была там — за океаном. Теперь, когда Ричард думал о жене, он жалел, что всегда представляет ее пойманной in flagrante delicto. [12] Он представлял, что стоит, перекинув полотенце через руку, как официант, а она выбирается из-под… — он не знал, из-под кого. Но все же у него были серьезные подозрения. Ричард решил пойти в бар гостиницы и написать открытки Мариусу и Марко, Энстис и Киту Хорриджу. И еще он напишет письмо Джине. В нем не будет никаких новостей. Это будет любовное письмо: песенка, которую он пел ей по утрам перед отъездом в Америку:
12
С поличным (ит.).
И тот, второй стих — предел женских восторгов:
Я тебя не обижу, Пока ты от меня вдалеке. Я тебя не обижу — потому что я не хочу…Ричард оделся, собрал вещи и пошел в гостиницу.
— Ничего. Впрочем, нет. Скажите Лоуренсу «прощай». Скажите ему «прощай».
В тот раз Джина сказала «прощай» Ричарду. Прощайте. А он продолжал приходить. Она отказалась пообедать с ним или выпить после работы. Но когда он возвращался в Лондон, в кармане его жилетки лежал ее домашний адрес; и после этого под вопросом оставалось только «когда». Почему? Да, потому что в умелых и решительных руках перо и бумага — почти то же самое, что для маньяка-насильника подсыпанное в напиток снотворное или накинутый сзади шарф. Подобно кулакам мастера боевых искусств, слова, написанные на бумаге, можно расценивать как оружие убийственной силы, которое можно применять только на ринге или на татами — лишь для демонстрации. Если бы мужчины знали, как на женщин действуют письма и записки. Если бы они этому поверили. Скажем, муж-ветеран, перед тем как уйти на работу, успевает нацарапать что-нибудь вроде: «Газовщик говорит, что зайдет позже» или: «У нас опять кончилось масло», а вечером жена встречает его в бикини и туфлях на высоких каблуках, держа в каждой руке по запотевшему бокалу с коктейлем. После ужина (она приготовила его любимое блюдо) она выключает верхний свет, ставит какую-нибудь сладострастную музыку, подкладывает полено в камин, усаживает мужа на ковре с подушками, подает ему рюмку мятного ликера… и выходит из комнаты. Теперь он может спокойно подрочить. Но постойте. Это будет позже. А где же тогда был Ричард?
В своей квартирке в Шепердс-Буше, сидя за кухонным столом, на котором стоит початая бутылка итальянского вина, и стараясь не обращать внимания на истошные звонки придушенного подушкой телефона (это звонит Доминика-Луиза), Ричард пишет письмо Джине Янг. Его письма сыпались как конфетти, они были похожи на лепестки цветущих яблонь, кружащих над апрельскими улицами. Письма приносили каждый день. Они пестрели заезженными штампами и заимствованиями — прописными истинами, этими нарочными любви. Ее ответы напоминали благодарственные открытки неумеренно восторженному и ужасно смешному крестному. Ричард едва удостаивал их взгляда. Раз в две недели по выходным Ричард ездил в Ноттингем, хотя Д. Г. Лоуренса из музея уже вытеснили поделки местных гончаров и ремесленников, старые пишущие машинки и разные имперские трофеи. В поезде бледное лицо Ричарда, украшенное лишь редкими цветовыми мазками — следами царапин и тычков Доминики-Луизы, — подрагивало от тряски или резкого освещения, а он сидел с неприступным видом, гордо задрав подбородок. Они с Джиной подолгу сидели в кофейнях на главной улице, гуляли по городским садам под невесомым, не касавшимся земли дождем. Кормили уток. Он наконец взял Джину за руку, ладонь у нее была узкой, пальцы — длинными и тонкими. Он сказал ей об этом. И не только об этом. Вернувшись в Лондон, Ричард внес важное изменение в последнюю корректуру романа «Мечты ничего не значат» — он зачеркнул имя Доминики-Луизы на странице с посвящением и заменил его на имя попроще. В сельской идиллии парка Виктория-Гарденз он склонился над ней под мокрыми ветвями березы. Она печально его поцеловала. Он помнил ее губы, запутавшиеся в волосах капли дождя. Ричард понял, что дело в шляпе, когда однажды в субботу вечером за гостиницей его избил мрачный Лоуренс, получивший отставку дружок Джины. Он заявился с братьями, но, впрочем, их помощь не понадобилась. Ричард драться не умел. Он умел писать. Книжные рецензии. И любовные письма.
Ричард в своей бабочке сполз вниз по стенке и даже не пытался встать. Он скорее согнулся, чем сжался, одна ладонь вяло лежала на колене. И даже когда Лоуренс начал пинать его, Ричард покорно сидел на бетоне, прислонившись к стене, тихо вскрикивая или громко икая всякий раз, когда кожаный ботинок врезался ему в ребра. Ричарду не казалось, что с ним обходятся жестоко или несправедливо. Он считал естественным, что Лоуренс может делать с его телом все, что захочет. И Лоуренс бил его кулаками, коленями, затем пинал (а начал с удара головой, тогда Ричард и почувствовал первую боль). «Сука!» — выругался Лоуренс и заплакал. В тот день Ричард впервые привел Джину к себе в гостиницу. Ничего особенного между ними не произошло. Очень скоро Ричард в своей бабочке и пестром жилете спустился на улицу и уселся на мокрый асфальт. Он знал, что Лоуренс не такой уж плохой. Лоуренс должен был быть хорошим парнем или должен был стать хорошим парнем после девяти лет, проведенных с Джиной.