Информация
Шрифт:
Вот что было бы неплохо усвоить Гвину Барри, подумал Ричард по дороге в гостиницу. Намертво прикованный ко всему мирскому, временному, ревностный слуга собственного романа, Гвин продолжал отгружать интервью в своих апартаментах на четырнадцатом этаже. Ричард посмотрел и послушал три или четыре из них («простота, безыскусность, столярное ремесло»), и его убаюкали скука и отвращение. Правда, «Возвращенный Амелиор» должен был выйти в свет не раньше начала следующего месяца, а «Без названия» поступил в продажу две недели назад, но Ричард по-прежнему не считал свою игру проигранной. Почему? А почему ему постоянно так хотелось выпить (почему ему так хотелось поскорей опрокинуть все напитки, стоявшие на столе?), почему одна мысль о прикосновении Джины заставляла его сердце биться быстрее? В последнее время перед отъездом в Америку, по утрам, просыпаясь рядом с ней, Ричард чувствовал в себе такой пыл, как в первых тактах «Пети и волка» Прокофьева… Сегодня поздно вечером они вылетали в Вашингтон. Ричард сумел выкроить время, чтобы доехать на такси до авеню Би, зайти в магазинчик «Лейзи Сьюзен» и собственными глазами увидеть, что ни один экземпляр «Без названия» не
Мы уже неоднократно упоминали о том, что ни Деметра Барри, ни Джина Талл не были связаны с литературой, если не считать того, что мужья их — писатели. Так же как у Ричарда не было никаких связей с Ноттингемом, если не считать того, что его жена была оттуда родом. Так и Гвина со знатью и центральным отоплением связывала лишь жена-аристократка.
Однако все это так и не совсем так. В конце концов, Деми довольно долгое время была хозяйкой литературного салона, а еще она работала (хотя и не очень долго) в паре комитетов по защите прав гонимых, замалчиваемых, находящихся в заключении или убитых писателей, а также прав писателя-призрака, того самого, который здесь и которого здесь нет, кто числится среди живых и кого среди них нет. Что же касается Джины, то ее связь с литературой началась давно.
Когда Ричард увидел ее в первый раз, он подумал: что эта девушка здесь делает, она должна сейчас заниматься своим маникюром в хозяйской спальне какой-нибудь тридцатиместной яхты в Персидском заливе или под восторженные вопли поклонников выходить из вертолета на крышу какого-нибудь небоскреба, чуть запаздывая к ланчу с Би Джеем, Леоном или Уитни. Но, пожалуй, чаще он представлял ее у парапета какого-нибудь испанского замка (ее лицо было таким свежим и необычным, оно так и просилось на холст) в качестве музы и любовницы пучеглазого живописца в просторной блузе… Все эти впечатления странным образом усилились, когда они впервые оказались в постели; последнее, впрочем, потребовало от Ричарда определенных усилий. А тогда, в первый раз, он увидел ее за столом в обшитом темным деревом Ноттингемском музее. Она продавала открытки и каталоги, а за ее спиной за окном виднелся уголок огороженного стеной сада, еще не успевшего просохнуть после дождя, сверху пробивались косые лучи солнца, на траве отряхивалась одинокая ворона, поправляя свой черный, как сажа, наряд. Мир ничего о Джине не знал. Как это случилось? Ричард понимал, что такого не может быть. Не может быть, чтобы только он это видел. Перед ним была генетическая знаменитость, имеющая непреходящую ценность, и у нее должны быть свои поклонники. В иные времена и в иных краях ее семья держала бы ее взаперти, а в день шестнадцатилетия выставила бы ее на аукцион. Склонившись над столом, девушка пересчитывала деньги и едва заметно вздыхала. Ей уже было на десять лет больше, чем шестнадцать, а о ней еще никто не знал. Но вести о ней, сообщения по телефону или факсу, еще могли долететь до повес планеты от богатенького бездельника из паба с его непристойными шутками, балагура в сапогах для верховой езды, разъезжающего на джипе, и до клептократа из ОПЕК, спустившего половину национального валового продукта на свой член. Ричард почувствовал зуд алчности пронырливого агента аукционного дома Сотбис, который по дешевке покупает Тициана у старьевщика. Ричарду было тридцать, он был выпускником Оксфорда, и он все еще был хорош собой. Он жил в Лондоне — в самой столице. У него была скандально известная подружка — властная Доминика-Луиза. И он был печатающимся романистом. А тогда в Ноттингеме с улицы сквозь витраж на его колени смотрела та глупая ворона, она как будто следила за ним и хрипло каркала.
Ричард купил седьмую по счету открытку и второй каталог и спросил у девушки: «Вам нравится Лоуренс?» Девушка посмотрела на него такими огромными и чистыми глазами, что в этих глазах неизбежно должна была выразиться какая-то вялость, какая-то провинциальная скука, потому что в таких глазах хватит места всему. Джина не была похожа на английскую розу, которая вянет на следующий же день. В ней ощущались кельтские корни. У нее была довольно смуглая кожа; в ней было что-то цыганистое. Ее глаза обрамляли темные круги, как у барсука, ночного грабителя или уличного забияки, нарисованные какими-то внутренними красками (от смущения эти тени всегда становились глубже); у нее был нос как у Калигулы и небольшой рот: не широкий и не пухлый.
— Вам нравится Лоуренс?
— Что?
— Д. Г. Лоуренс. Он вам нравится?
Что вы имеете в виду — нравится? — спросили ее глаза. Но губы произнесли:
— Я сразу не поняла. Моего парня зовут Лоуренсом. Но уж вам-то Д. Г. Лоуренс всяко нравится.
Ричард добродушно рассмеялся. (А ведь она действительно сказала «всяко». Только тогда. Только однажды.) Чувствуя, как шумит у него в ушах, словно заложенных ватой, Ричард объяснил суть дела. За два дня он приходил в музей уже в пятый раз. Но его интерес был профессиональным, трезвым и материально вознаграждаемым. В этом музее, в городе, где жил писатель, проходила временная выставка, посвященная Д. Г. Лоуренсу, — его помазок для бритья, карманные часы, его рукописи, его картины, написанные с неожиданным профессионализмом. Ричард писал об этом статью, очень похожую на те статьи, какие он писал в те дни. Темы статей обычно были местного значения, и за работу платили мало. Ричард остановился в дешевом пансионе: там у него была початая бутылка виски, «Избранная переписка», стихи, «Д. Г. Лоуренс — романист», «Леди Чаттерлей», «Отрывки из „Феникса“», «Влюбленные женщины». Тогда Ричарду этого вполне хватало для счастья.
— Я пишу статью для «Литературного приложения к „Таймс“».
Это звучало очень солидно. Ричард понимал, что слова — это его единственное оружие. Не те слова, которые появятся в «Литературном приложении к „Таймс“». И не те, что появятся на страницах романа «Мечты ничего не значат» — роман должен был выйти осенью. Нет — Ричарду нужны были слова, которыми он сможет воздействовать на Джину Янг. В беседе и, конечно, в письмах и записках. Ричард знал, что для женщин значат письма и записки. Он знал, что для женщин значат слова.
— Где вы задержались? — спросила она.
Ну, конечно, это местная языковая особенность. «Расположились» значило «остановились».
— В «Савое», Столтон-авеню, три, — ответил он. — Можно вас кое о чем спросить?
— О чем?
— Приди ко мне и будь моей.
— Вы спятили?
— Среди холмов, среди полей, там, где ничей по склонам гор… То есть. Извините меня. Но что я еще могу сказать? Я никогда не видел никого, похожего на вас. Я никогда не видел таких глаз.
Она стала озираться по сторонам, словно бы искала глазами кого-то. Кого? Скорей всего, полицейского. Или критика — чтобы тот явился и помог ей справиться с литературными штампами. Но ведь нам нравятся клише в сердечных делах, разве нет? Любовники — это та же толпа. Спасибо, подробностей не нужно, когда речь идет о любви, не нужно ничего интересного само по себе. Это все придет потом. И наши невероятные запросы и условия, и наши капризы и странности, и наше несносное пристрастие к деталям.
— Уходите, — сказала она.
— Хорошо. Может быть, пообедаем?
— У меня есть парень.
— Конечно же — Лоуренс. Разумеется. И давно вы вместе?
— Девять лет.
— Понятно. И Лоуренс вам нравится. А я Лоуренсу не понравлюсь.
— Не понравитесь. Что я ему скажу?
— Ничего. Впрочем, нет. Скажите ему «прощай».
Ричард обернулся. За ним в очередь встала дама — деликатное покашливание, обычная лучезарная улыбка. Ричард мельком взглянул на открытку, которую держал в руках. Мехико. Он заплатил за открытку. Как у него тогда пересохло во рту. А ее лицо, устремленное на него снизу вверх, — каким взволнованным оно было, сколько разных чувств выражало. Нельзя забывать и о призраке писателя (хотя Джина романов его никогда не читала и никогда не прочтет), который присутствовал при их невинном и таком банальном разговоре. Нет, это не Генри Джеймс. И — ради бога! — это не Э. М. Форстер. Посмотрите на сэра Клиффорда Чаттерлея в его инвалидном кресле: у него не нашлось мужества назвать суку сукой! Нет, посмотрите на раскрасневшегося Лоуренса, сжимающего ляжками разгоряченную лошадиную плоть, посмотрите на толстую Фриду, скачущую рядом с ним. Осыпаемые дождем искр, они несутся быстрее ветра по окрашенным пурпуром склонам Попокатепетля…
Ричард решил, что Джина спала с Лоуренсом. Спать с писателями ей еще не доводилось. Но в скором времени она переспит со многими из них.
— Можно я встречу вас после работы?
— Нет.
Все это осталось в прошлом. А потому — это правда.
~ ~ ~
В Британском посольстве в Вашингтоне устроили вечер в честь Гвина. Вечер, надо полагать, был организован совместными усилиями Британии и юного пиарщика.
Ричард стоял под многопудовой люстрой, и овальные световые зайчики рассыпались по его лицу. Это придавало Ричарду вид некоего существа, притаившегося у реки, а его неподвижный взгляд напоминал взгляд амфибии или, скорее, рептилии. С терпением рептилии, с крокодильей расчетливостью Ричард подсчитывал шансы на провал вечера; он наблюдал и выжидал, выжидал и наблюдал. Гвин сейчас обхаживал Люси Кабретти — юный пиарщик (большой дока в разного рода закулисных играх) назвал ее номером один в фонде «За глубокомыслие». Для начала Гвина поставили в дверях встречать гостей: процессию промокших путников (предположительно членов местной культурной ассоциации) с шапками снега на зонтиках, в скользких галошах. Когда Гвина представляли Люси, он выказал бурную радость, а теперь сосредоточенно очаровывал ее на диване у окна, за которым кружила залитая светом снежная галактика. Люси смеялась, запрокинув свою головку. Ее ладонь легла на руку Гвина, чтобы предотвратить новый взрыв смеха. Стоя под люстрой, Ричард не сводил с них взгляда рептилии. Он подумал о том, что теперь у Гвина есть перед ним преимущество в плане сексуального очарования. Раньше Гвин никогда не был привлекательным в сексуальном плане, но после того, как он раскошелился на свою наружность (взять хотя бы цветные контактные линзы), его шансы найти ключик к женским сердцам явно повысились. Успех придает человеку лоск. Он молодит. Уже хотя бы потому, что поражение старит.
По случайному совпадению (международная конференция и неделя культуры в Белом доме — сведения предоставил молодой человек по связям с общественностью) на вечере в посольстве присутствовало несколько американских писателей, и хотя среди них не было никого, о ком Ричард писал, это была славная сборная полутяжеловесов, уважаемых героев второго плана. Окажись здесь их британские коллеги, они обязательно уселись бы кучкой, оживленно монолитной и практически неразличимой. Но идолы американской словесности сохраняли дистанцию, и каждый собирал вокруг себя свой собственный кружок. Ричард уже успел походить вокруг этих кружков, инстинктивно оценивая силы отталкивания, заставлявшие их держаться на расстоянии. Почему они так ненавидят друг друга? Причина была очевидной. Быть может, я немного утрирую, но подумайте сами: вон там коротышка из Алабамы уткнулся в лохань со спиртным, а тут возвышается красавица из Виргинии с мятным коктейлем и медоточивой речью; там — скрежещущий зубами еврей из Днепропетровска, а здесь — странствующий ливанец; тут — внучка африканского раба, а за ней — брамин из Бостона и шведский хиппи из Сент-Пола. Америка — это мир в миниатюре. А теперь посмотрите на этот мир. Люди не ладят друг с другом. А писатели, по врожденному убеждению Ричарда, просто обязаны друг друга ненавидеть. Когда речь заходит о деле. Ибо они состязаются за право обладать тем, что существует в единственном числе: за право обладать вселенной. Они просто не могут не рваться в драку.