Инка
Шрифт:
– А тебе самому никогда не хотелось стать ястребом? Представляешь, ты паришь над полями и холмами, легкий, мускулы крепкие, а глаза – зоркие, видят земли с высоты, видят пеструю картинку, озаренную солнцем, оно рядом, в прохладе небес. Ты один, не ждешь помощи ниоткуда, не собираешься в стаю, тебе нечего бояться, ведь врагов у тебя нет, а сам ты не будешь нападать понапрасну. Ты с достоинством паришь над холмами, постепенно разгадывая тайны этой пестрой земли.
Так сказал дед, и его слова поразили меня до глубины души. Родители приходили все в большее отчаяние от присутствия старика. Сначала они старались намекнуть, что его место не здесь, а потом почти напрямую выпроваживали-выставляли его. «Он задумал жить у нас. Так и вьется вокруг Уаскаро, хватит нам одного чудака в семье», – расслышал я как-то бормотание отца перед сном. Мать молчала, но ее молчание было покорным и возмущенным – она негодовала, почему старику не сидится в его хижине, зачем он приехал нарушать мир и покой семьи. На следующее утро, за завтраком, когда деда грубо оборвали и указали на дверь, я попытался заступиться, это был мой первый бунт, я визжал, кричал и шипел, как птенец хищной птицы, который только что освободился из тюрьмы яйца, – пушистый, еле держится на ногах и дрожит. Меня вывели из-за стола, лишили обеда и отправили на чердак. Даже
– Когда я был чуть постарше тебя, мне не приходилось мечтать о хищной птице – я пас лам и альпак, чтобы заработать денег, помочь матери и вырастить братьев. В предгорьях пастбища безлюдны, вечером я заворачивался в спальный мешок и рассматривал звезды. Иногда неожиданно приезжал хозяин скота, он был груб, щелкал кнутом по сапогу и отчитывал меня за безделье. Он кричал, что я плутую, что я идиот и грозил уволить без жалования. Вечером, когда он наконец уезжал, мой мир оставался разбитым и растерзанным, горы и травы не радовали, я сворачивался в клубок и лежал, бездумный и бессильный, с закрытыми глазами. Было пусто, печально, усталость овладевала моим телом. Я думал: а зачем мне так мучиться, можно же обойтись и без денег, пусть братья выкарабкиваются сами, бросить все, этих альпак, хозяина-грубияна, убежать в Лиму и устроиться помощником в аптеке, в овощной лавке или в мастерскую по ремонту обуви. Однажды, когда я застыл, неподвижный и обиженный, какое-то тепло легло на мою щеку. Я открыл глаза и увидел, что надо мной склонился дикий пако, самец альпаки, и перебирает губами спальный мешок, даже пробует на вкус мои волосы. Боясь шевельнуться и спугнуть, я рассмотрел его, в темноте он был большой, лохматый и печальный. Постояв надо мной, он медленно исчез в темноте и, видно, унес мои раздумья – я даже забыл, из-за чего печалился и полночи рассматривал созвездия, темноту и Звездную Реку. Потом одна из альпак заболела и умерла, я был сам не свой, крутился, злился и не знал, чего бояться больше – гнева хозяина или того, что уака предгорий недовольны мной и наслали болезнь на стадо. Ночью я никак не мог заснуть, сжавшись, я представлял, что завтра брошу все и убегу, мне казалось, что это не я, а какой-то чужой, грубый человек лежит и ворчит на весь мир. И тогда снова появился пако. На этот раз я видел, как он приближается – темное, будто межзвездная пустошь, пятно отделилось от ночи, спускалось по склону горы. Он подошел близко, замер и смотрел на меня. Я протянул руку, он испуганно дернулся, но все же позволил погладить по шелковистой, густой шерсти. Потом были дожди, бесконечные дожди, и я тяжело заболел. Я лежал несколько дней в хижине на мокрой, размытой земле, меня знобило, лихорадило, наверное, я бредил, но никто не приходил мне на помощь, и еды у меня не было. И воды – тоже. Между тем становилось совсем худо, я терял сознание, бредил, метался по земле. И вот среди ночи в приоткрытую дверь медленно и степенно вошел кто-то. Еле-еле приподняв голову, я увидел или мне показалось, что это был тот самый дикий пако. Не хватало сил прогнать его. Не было сил даже на то, чтобы немного приподняться и получше разглядеть его. Пако замер на пороге и осторожно принюхивался. Потом мне показалось, что он двинулся ко мне. Он топтался вокруг меня и грел дыханием сырой воздух хижины. Он бродил кругами, все быстрее и наконец рванулся вскачь, встал на дыбы. Шкура упала, и через мгновение вокруг меня бродил и бормотал не пако, а невысокий худой человек. Я не мог различить его черты в темноте, все, что я помню, – столп огня, который вырвался из его рта и лизнул мои щеки. Он весь дымился, бродил вокруг меня и велел не спускать глаз с пламени. Пламя окутало его и стало его алой гривой. Его движения были плавными, на ходу он тихо объяснял, что всякий, кто наделен своим особым ритмом, – примечателен, а кто заразит мир своей медлительностью или поспешностью или рывками – велик, вне зависимости добр он или зол.
– Тебе надо обрести свой ритм, мой мальчик, и никогда больше не сбиваться на чужие шаги, – шептал он, обжигая мой лоб.
Потом я забылся и лишь краем глаза, в полусне, изредка приходя в сознание, видел, что огненный шаман продолжает бродить неспешными шагами, наматывая на меня кокон огня. Он молчал, а заметив, что я приоткрываю глаза, тут же что-нибудь рассказывал. Я узнал: где-то в горах затерялся его шалаш, он живет один и питается водой из горных речушек, плодами, а иногда уводит альпаку из стада, и этой альпаки хватает ему на целую зиму.
Под утро, уходя, уже в дверях, он обернулся и сказал: «Тебе надо найтись, мой мальчик». Но сказал, что не так просто найтись.
– В каждом из нас – горная страна, в ней множество вершин, и каждая гордо тянется к небу и не связана с остальными. Путешествуя по горной стране, ты ищешь лазейки, ущелья, тропинки и выступы, чтобы ухватиться и подтянуться повыше. Каждая новая вершина сама подскажет, какими должны быть твои движения, намекнет, эхом шепнет или раскатисто крикнет, каким должен быть твой ритм. Есть там ущелье, в котором ты тих и слеп, как крот. На одной невысокой горе ты – неподвижен и холоден, как игуана, замер и греешься на солнце. На соседней ты – лама, медлителен, мечтаешь и засматриваешься на звезды. Со следующей долго падает камень, спотыкаясь об отвесные каменные бока, а ты, раскрыв объятия, скользишь на ветру над ущельями, никто тебе не судья, и у тебя нет врагов. Где-то в ущельях горной страны таятся пещеры, в их извилистых холодных коридорах упрятан высокий зал, его высота – целый дом, это зал, где ты отыщешь свои сокровища. А преодолев притяжение своей горы, своих предков, свои слабости, ты нарушишь границы себя, найдешь голубое пространство, в котором царствует Солнце. Путешествуя, ты поймешь, что каждая гора – это целый мир, на каждой горе – свой язык, свой круг растений, на каждой ты найдешь и людей, которые будут рядом в числе твоих друзей и помогут тебе, а также завистников, недоброжелателей и врагов. Ты поднимаешься на соседнюю вершину и теряешь прежних людей, ты становишься другим, и язык прежней теперь ничего не значит и молчит. Ведь у каждой горы – свои уака, свои духи и свои тени. Это твои обретения и потери. Есть еще в горной стране подземная пещера – владения рекуая [11] , лунного кота. Они глубоко погребены под землей, многие путники так и не находят дорогу туда. А жаль, ведь лунный кот – мистическое существо, если ты отыщешь его в себе, вокруг начнут происходить необъяснимые вещи,
11
Рекуай – в перуанской мифологии злой зверь-демон, антагонист культурных героев-близнецов. Живет на Луне. Лунные пятна – его следы.
Так что ты сам – путешественник по твоей горной стране, тебе решать, на какой вершине задержаться. Но, когда ты поселяешься в ущелье крота, не требуй многого и от жизни. А когда обретаешь Солнце внутри, в твоей судьбе начинается весна и цветение. Так что будь смелее в своих горах.
– На следующее утро, – продолжал дед, – я проснулся почти здоровым, только очень ослабел от голода. В хижине, где я лежал, было пусто, огненного шамана и след простыл. Я кое-как оделся и вышел посмотреть на стадо. Оно разбрелось, и потом целый день, обессиленный, я бродил по предгорьям и собирал альпак. Неудивительно, что нескольких я все же недосчитался, ведь я болел довольно долго, они могли заблудиться или их взял с собой шаман как плату за лечение и за путеводитель по горам. Хозяин недоглядел пропажу, он все больше присматривался ко мне, видимо, я здорово ослаб за те недели болезни, раз даже хозяин заметил. Возвращаясь ненадолго домой, я трясся в телеге, а сам метался где-то в предгорьях и разыскивал тропинку, чтобы подняться на вершину высоко надо мной, где, как казалось, меня ждут цветущий луг и прохлада. А потом еще целую осень, уже отыскав этот луг, не решался набраться смелости и отправиться дальше, выше, где камни и мох. Но лунного кота я так в себе и не отыскал.
Вот что рассказал мой дед тогда, на чердаке. Родители добились своего – на следующий день старик уехал, и больше мы никогда не виделись. На следующий год, осенью, он умер. Зато история его надолго лишила меня покоя, толкнула в странствия по горной стране в поисках сокровищ, солнца и лунного кота. Но, как ни удивительно, нашел я то, о чем мечтал больше всего. Нашел я птицу, ястреба, и нисколько не жалею об этом.
И вот однажды я узнал, что где-то в Москве живет Огненный человек, легенды о котором, как перелетные птицы, скитаются по всему миру. Уж очень этот Огненный человек, по слухам, напоминал пако-шамана, который вылечил моего деда и подарил ему путеводитель по вершинам. И тогда я сорвался и прилетел сюда через океан.
Инка тянула через трубочку горьковатый чай, она забыла, что скоро начнется рабочий день и впереди – офисная духота и маета. Пока они выбирались из-за столика, карабкались по скулящим ступенькам, Уаскаро времени не терял. Ох уж этот Уаскаро! Нет, он не коснулся губами ее щеки, не обнял ее нежно за талию, не убрал непослушную прядку с ее лица. За короткое время, пока они выбирались из сумрака ресторанчика на свет раннего утра, он успел научить Инку, как правильно выбирать подходящее время для разных событий и дел. Оказалось, нужно научиться нюхать время, чтобы находить подходящий момент в нем.
– А зачем нюхать время?
– Если тебе хочется жить в более светлом, спокойном мире, в своем мире, а если нет, то не нужно тебе нюхать время, выкинь из головы, старый индеец бредит да и только.
Стараясь жить по его совету, Инка целую субботу провела на диване, растерянно подслушивая скандал соседей сверху. Там говорили друг другу такие обидные вещи, что Инка сжалась и загрустила. В воскресенье она не перебрала, как обычно, вещи, не отправилась на рынок вдыхать ароматы маринованных помидоров и чеснока. Она пыталась понять, что, собственно, происходит, и гадала, чем же занимается Уаскаро, кто он такой и чего хочет от нее. Сидела Инка на диване, поджав ноги, словно диван – лодка-каноэ, и, обгрызая косточку манго, удивлялась, почему словам мистера латино веришь, а по следам его советов – следуешь.
Правда, поначалу Инка позволяла советам Уаскаро летать в бесконечную даль, никак не задев, не потревожив ее воображение. Но однажды, целеустремленно ползя по тропе на работу, Инка почувствовала себя слегка жеваной, катастрофически недополучившей сна и калорий, а действительность вокруг признала непередаваемо утомляющей. Инка заметила, что медленно, неслышно подползает скука тоненькой пятнистой змейкой, капля яда которой уложит табун тяжеловозов. Наблюдая приближение скуки-змеи, Инка впадала в оцепенение беззащитного небольшого зверька: тупила, почти не дышала, не зная, куда деваться. И только мысль металась взаперти сознания. Инка знала – скука затащит в западню бездумной лени, будет держать там весь предстоящий день, а может быть, не выпустит целую неделю, будет шипеть и грозить смертельно ужалить. И вот Инка – дикий по натуре, но, увы, жестоко одомашненный зверек с целой вселенной навязанных условностей и несвобод – разыскивала повод увернуться и одержать победу над аспидом скуки, чтобы победить и в схватке с предстоящей тягомотиной рабочего дня. И тут – совет Уаскаро вспомнился и прозвучал в ее голове: «По пути на работу резко остановись, пропусти себя сонную, ленивую и разбитую вперед, посмотри вслед, а сама поворачивай куда-нибудь в дебри улочек и беги прочь, уноси ноги, спасайся, пока не поздно».Ага. Не очень серьезно отдаваясь упражнению, а шалости ради, Инка остановилась посреди тротуара. Она тут же оказалась как бы на палубе корабля – из стороны в сторону ее толкали люди, они, на ходу втягиваясь в рабочий день, очень возмущались, что преграда на дороге мешает им затянуть на шее петлю трудового настроения.
Собрав в кулак то несчастное, тающее воображение, которое стремительно и жестоко отнимает рабочий день, Инка увидела себя: вон она усталой походкой удаляется в толпе, неохотно, разыскивая обломок хоть какой-нибудь скрытой пружинки, как бы подстроиться к окружающему. Бедная, от рвения вся изломалась. Сейчас она доплетется до конторы, изо всех силенок рванет железную дверь на себя, за спиной услышит тяжелый хлопок закрытой западни, на вахте отметит приход на десять минут раньше, чтоб скрыть опоздание. Потом усядется за стол, скроет за монитором чашку кофе и, похлебывая, будет плести из кожи амулет. Писсаридзе знает, что до двенадцати клиенты появляются редко, зачем же поднимать персонал в столь раннее время. А затем, чтобы лишний раз напомнить этим бледнолицым слабым существам, что они – мелкие суетливые грызуны. Потом явится посетитель, другой, третий, а на четвертом Инка станет словно из пробки, и дела ей уже не будет ни до галактик, ни до собственной жизни, пеплом рассеянной по рабочему дню, а экология души, какая может быть экология души в «Атлантисе», этом протекающем бункере с нефтью?