Инка
Шрифт:
– Иди, иди, конторская крыса, – говорила она, отправляя свою удаляющуюся сутулую фигурку сонно продвигаться на тропе работы и, наконец, теряя из виду. Эх! Освобожденная, Инка сворачивает в переулок, избитая вежливыми толчками, пинками спешащих. В переулке стало ей как-то тревожно и мутно, а беспокойство накрыло, обдало с головой. И тогда, прислонившись к стене дома в безлюдном переулке, уронив сумку на асфальт и скрестив руки на груди, Инка снова припомнила, что говорил Уаскаро, и слова его прозвучали как указатель:
– Когда отпустишь себя, не ликуй, а когда найдешься, ничего не подмечай, не делай выводов, не высказывайся. Пусть тебя сначала мутит, потом трясет, потом
Совсем не шутка оказалось это бегство – рубашка Инки взмокла, а тельце под одеждой сжалось, как будто она попала прямо в открытое море, в шторм, где, как пенопластовый поплавок, ее трепало на волнах. Город предстал пред ней в неузнаваемом высокомерии и строгости. Она не узнавала и себя, как будто была и штормом и призраком этого шторма, а редкие прохожие без почтения омывали ее опасливыми взглядами. Подбежал мальчишка-попрошайка, пользуясь ее отчаянной борьбой со стихией, а также поникшим, витающим видом, жалобно потребовал два рубля.
Она двигалась медленно и плавно, а город и спешащие служащие оставляли ее, уплывали от нее в свой старый свет, в свой обыденный день, в котором раньше кружила и она – маленькое суденышко из дерева. А теперь, рискуя потерять работу, но совершенно не печалясь, бездумно и легко продвигалась Инка в неизвестном направлении, обнюхивала день, определяя, в чем его суть и для чего этот день больше подходит. Вон оно и солнце – застыло за башенкой и со сдержанностью, свойственной солнцу в часы утреннего кофе, наблюдает Инкины первые беспомощные попытки самообнаружения. Неподалеку, полируя ластиками шин асфальт, остановился черный лакированный гроб на колесах. С шумом опустилось окно: «Чего, котенок, скучаешь? Замерзла? Я могу помочь?»
Инка, стараясь не теряться, отрицательно покачала головой и ушла вперед, оставив водителя настойчиво сигналить за спиной. Она преодолела пару маленьких, изогнутых улочек, еще немного помучившись медленной, слитной походкой, совсем выбилась из сил и задрожала замерзшим, взволнованным, но ожившим телом.
Что делать дальше и сколько мучиться самообнаружением, Уаскаро не уточнял. «Вот ведь беда-то в чем, – горевала Инка, – есть многие вещи, дозы которых человечество так и не удосужилось определить. Сколько раз в день надо впадать в любовное оцепенение, сколько минут в день невредно и помечтать о сладком, безмятежном будущем, которое, конечно, не светит, но все же. Сколько не грех смотреть в одну точку, замерев и оглохнув. Сколько можно, углубившись в astrohomo, изучать Солнечную систему и ее окрестности, учитывая, что подобные усилия ни сейчас, ни в перспективе никак не связаны с овладением даже жалкими тугриками, не говоря уж о зеленых и евро. Никто ничего не замерил, не определил дозы, знай, дрожащее существо, загибайся в тоске по диким дням, когда можно досыта пошалить. А уж как часто стоит находить себя, вообще никто не удосужился объяснить. И чем занимаются эти люди, когда вокруг не еловый, а тропический лес нерешенных проблем».
Подумав так, Инка сочла, что для начала вполне достаточно, однако она ничего и не прояснила про вершины – про ущелье крота, про гору ламы и еще небо знает кого, но тряхнуло ее для начала неплохо. Закончив на сегодня духовные упражнения, она встрепенулась, сорвалась и, выгнувшись под тяжестью баула на плечике, понеслась, чтобы опоздать не более чем на полчаса в офис.
Припоминая эти ощущения вечером того же дня, перед сном, Инка только мрачно затянула вслух:
– У-у-у-у, да я не та, что раньше, – и заставила темную, дремлющую комнатушку встрепенуться от голоса, неожиданно ворвавшегося в тишину.
Раздумывая перед сном, где же удобнее назначать дальнейшие встречи с собой, Инка обнаружила, что ее маленькая квартирка слишком тесна для духовных практик, забита до отказа всякими случайными вещами, разнородной мебелью, на которой развешаны украшения, амулеты, а на полу – беспорядочно накиданы шкуры, коврики и игрушечные звери. Все это притягивает пыль и уводит внимание рассеянно блуждать, прыгать и скакать с одного предмета на другой. Забываешь, кто ты, откуда и куда собирался идти – в ремонт обуви или в странствия по горной стране. Какие тут долгожданные встречи с собой. Жилище – это, наоборот, вокзал, в котором прощаешься, отпускаешь себя в какие-то дальние просторы, не зная, увидишь ли вновь.
На улицах мегаполиса духовные упражнения тревожат и приводят в замешательство прохожих, дают повод бомжам и бродяжкам фамильярно подкатывать и клянчить, а владельцам машин – волноваться за Инкино здоровье, мягко тормозить, разыгрывать заботливых папаш, выглядывая из окна с вопросом: «Я могу чем-нибудь помочь, а, котенок?» Но в обществе любого двуногого, даже Уаскаро, о тропе самообнаружения и думать не приходится. Тут только знай подбирай раскиданные по углам клочки эрудиции, раздумывай, как ответить поумней, чтобы не обнаружилась нехватка образования, которого – как денег в разграбленной казне. А в конторе даже мимолетные самообнаружения могут вызвать уныние, скорбь по загубленной жизни, страх перед будущим. Закончится все это срывом графика, путаницей, жалобами клиентов, выговором и, наконец, полной потерей средств к существованию. Вот ужас: вокруг простирается обширный мегаполис, включающий в себя тысячи субкультур, а при этом – полный дефицит мест для встречи с собственной персоной. В сутках двадцать четыре часа, и за этот полный пируэт планеты трудно выцарапать хотя бы жалкие полчасика, чтобы просто обнаружить себя и поприветствовать: «Ну, здравствуй, Инка, коли встретились. Что скажешь?»
Уаскаро учил, что у одних людей судьба – объезженная лошадка, у других – послушная кляча, а иных несет дикий мустанг “Чтобы объездить судьбу, надо выходить из игры. Что это значит, он не пояснял. Только советовал выбрать день и менять свои направления, убегать, выходить из игры, стараясь обмануть даже собственный страх и установленный порядок. Почему-то в устах Уаскаро перспектива подобной тренировки казалась привлекательной. Ведь на облик Уаскаро, на его манеру медленно говорить, на движения, жесты, на его сорок с лишнем косиц окружающая действительность забыла наложить отпечаток. Как подслеповатая сортировщица шерсти – взяла и пропустила яркую прядку.
То, что этот выход из игры – совсем нелегкое дело, Инка почуяла, когда неожиданно для себя спрыгнула с подножки трамвая. Вокруг были лужи и подтаявший снег. Инка упала, поцарапала ногу, испачкала юбку и стала разыскивать сумку, улетевшую на середину шоссе. Два панка, обдуваемые ветром на пустой остановке, только беззубо посмеялись: «Девчонка, кто ж пьет в такую рань?»
Этот выход из игры оказался довольно утомительным делом. Когда плетешь амулет за рабочим столом, появление босса – не самое радостное событие. Вот, попахивая так, что и скунса смутило бы, Писсаридзе кричит и укоряет Инку в бездействии – неплохая проверка рвения в беге из игры. И все же Инкины влажные от волнения глаза в панике читают статью Звездной Пыли о Солнце. Глаза, как одуревшее насекомое, бегают по кругу, дальше первой строчки не вырываются, словно стали спутниками на неизвестной орбите. За долгий и яростный вой Писсаридзе Инке удалось двадцать раз прочитать: