Инка
Шрифт:
Инка предчувствовала, как мучительно, как пусто будет дома, лучше уж пусть лифт громыхает и трясется между этажами, лишь бы не оказаться в четырех стенах бедлама-вигвама, где бродить до скончания времен и миров туда-сюда со сгорбленной спиной, распутывая, как пучок гнилых ниток: что произошло с Уаскаро, где он, стоит ли верить всему, что стало известно, и что делать дальше? Раньше Инка обращала мало внимания на существование соседки Инквизиции, как и на прочих соседей, которых она знать не знала, не замечала и не здоровалась. Но теперь-то Инка волокла груз весьма сомнительной муки из своего прошлого, подпорченной непонятной муки, которую можно принять за соль с крупинками Инкиной слепоты, а можно – за тертое стекло с примесью сна и яви, а можно – за мел, где комки легенды о мистере латино хрустят вперемешку с Инкиным легковерием и подозрительностью. Непонятным был этот груз и мучительным, нужно было срочно отвлечься, бежать от этого мучения, поэтому Инка смело
– Простите, я забыла купить сахар. У вас не найдется пакетика взаймы?
Инквизиция не скрыла удивления, она тут же выложила все свои упреки, победоносно оглядывая Инку сверху донизу:
– То ходишь мимо, не здороваисся, нос кверху и пошла, то ей сахар подавай. Магазин я тебе или что? Может, еще чего надо? Ладно, пошли, раз забыла купить, у меня на балконе есть пакетик. Мы люди ня гордыя. Но расплатисься сразу, а то я вас знаю.
В коридорчике у соседки Инквизиции темно и жара, как в летнюю засуху. Дверь в комнату приоткрыта, оттуда, из угла над комодом Инкины топтания на пороге наблюдает большая икона из фольги. Войдя в дом, соседка нарисовала в воздухе неровный крест и тихо доложила: «Вот, вернулась с покупками». Молча, оглядывая домашнюю утварь, все ли цело, вслушиваясь в тишь квартиры, Инквизиция кое-как сняла боты, аккуратно поставила их и босиком пошлепала в комнату. Инка тихонько заглянула туда и замерла на пороге прекрасно сохраненной комнатки-музея.
У стены напыщенно, с гордостью бедной провинциалки притаилась железная кровать, устланная кружевным белоснежным покрывалом. У окна, в углу затаилась тумбочка с телевизором, что бережно укрыт вязаной салфеткой. Пыль оседала на два ковра и почерневший комод. Все это стерегла из своего угла икона – хранитель домашнего очага, которую хорошо видно с лестничной клетки, если дверь отворить пошире. Никакая мелочь не выбивалась из стройного хора вещей, ни одной безделушке из товаров последнего времени не удалось просочиться сюда: ни пестрый календарь, ни пластмассовый столик, ни синтетический плед не заполз хитростью под видом подарка или необдуманной покупки. Ничто не нарушало покоя времени, его счастливого погребения в чистенькой гробнице-хранительнице с голубыми, чуть выцветшими обоями. Это была редкая гробница, где бедность создала все условия, чтобы прошлое, укутанное в кружева, счастливо дремало под медленный полет пылинок. И прошлое спокойно посапывало, вдыхая крахмал старых, застиранных штор, под жужжание древнего телевизора «Темп» со сломанной антенной. Комнатка-музей позволяла окунуться в быт, приметы которого, сваленные как попало на корабли, давно унеслись к землям забвения. Инка наслаждалась покоем усталой, замусоленной мебели, которая напряглась в ожидании неизбежного: у Инквизиции нет детей, когда-нибудь жилище перейдет во владение к чужому человеку. Очень вероятно, что новый властелин этих тридцати с хвостиком квадратных метров будет принадлежать к иному этносу и культуре, цель которой – побороть прошлое, забыть, приврать и прифантазировать. Внедрится новый властелин в гробницу, обдерет лентами старенькие обои – они уже сейчас кое-где пузырятся, потом накатает холодные воды эмульсионки на стены, вишневой или бежевой, смотря, какая будет моднее. Довольный, оботрет пот со лба, оглядит владения и начнет пичкать комнатку безделушками: подсвечниками, каменными пепельницами, низкими стеклянными столиками, стойками, фонтанчиками А прошлое, так бережно сохраняемое в квартирке-гробнице, как пугливая дичь, улетит без оглядки в старинные земли забвения. Там на дорожках идолы гипсовых горнистов и крепкие девушки-волейболистки из бронзы. Там были свои вожди и прорицатели, они старались накликать светлое будущее и выискивали его за каждым холмом, что преспокойно заслонял небо. Возможно, светлое будущее шло с ними параллельным курсом, так и не удосужившись пересечься. Со временем жрецы раскусили одну тайну светлого будущего – оно, как линия горизонта, всегда удаляется на почтительное расстояние от искателей и путешественников. От такого открытия не грех повесить головы, не грех и повеситься. О, старинные земли забвения! Там радиоактивные ученые соревнуются в любви к людям. Там избушки-уборные – бесплатно. Там громадные золотые самородки щедро приносят в дар многочисленным НИИ, а целые площади народу приносят в жертву просто так. Там цепи пищевые похожи на тюремные кандалы. Там божки в кепках или с бородами – по три на каждом перекрестье улиц. И ты там был, не отнекивайся. И тебя когда-то заметили там, но не волнуйся, они не скажут, они сами стесняются, что прибыли оттуда, они прикидываются, как будто ведут свое происхождение из далеких земель и древних времен.
Инку услаждал сон времени, но, выстукивая по полу тяжелые частые шажки, Инквизиция явилась с балкона, сжимая толстую пачку сахара под мышкой.
– Бери, деньги не забудь отдать. Сахар-рафинад. Кило.
Пачка была из старых запасов, которые уже давно пора истребить в чай, позванивая ложечкой в колокольчик чашки. Инка понюхала жесткую обертку,
– А может быть, чаю? У меня тут с собой пирожные: корзиночки с желе и вафли.
Чайник огласил квартиру криком бойцового петуха, предлагая всем живым пробудиться. Кухню иконы не стерегли. Здесь царил свежий, сельский запах сена. Под потолком висели связки сухого укропа, зверобоя, плетеные венки из крупного чеснока. Соседка, горделиво подбоченившись, с удовольствием наблюдала, как Инка вдыхает аромат трав и кореньев:
– Собраны вот этими руками, – красные, пухлые руки соседки кружатся перед Инкиным лицом, – в деревне, ты глянь, как пахнет.
Интерьер оттеняло пятно на потолке, своими желто-ржавыми очертаниями напоминавшее карту мира в миниатюре: вон и Атлантический океан, и Скандинавия-рысь, и самая темная, много раз увлажняемая потопами клякса Центральной Америки. Инквизиция обжигалась чаем и скорей поглощала корзиночку целиком, словно за дверью кухни нависал великан – пожиратель пирожных, готовый тут же все угощение отнять. Перетирая пирожные железными зубами, она мычала:
– Потоп за потопом, бессовестные, а им все ничего не делается. Как нажрутся, снова потоп. Подкараулила я верхнего во дворе и советую: ты воду-то научись закрывать, а то и тресну в другой раз. А его вертлявой бабе говорю: ой, спущу, говорю, с крыши твово пса и тебя за ним следом, костей не соберете. А пес – это мужик ее, значит. Я раскрытые булавки им клала на порог. Ничего не помогает, заливают и все, каждую неделю потоп, как по расписанию.
– Ничего не поделаешь, расположение звезд предсказывает гибель мира от воды. Но как снова начнут заливать, – разговорилась Инка, – вы зайдите к ним, прямо скажите, без иносказаний, что у вас море сверху, что капает с потолка, проводите сюда, пусть глянут на пятно. Оно, кстати, кухню не портит. Даже, наоборот, с ним уютнее. А может, соседи ваши сами не знают, что устраивают потопы, и понять не могут, почему вы на них сердитесь.
На совет соседка набрала чай в рот, потом сглотнула и проворчала:
– Ладно, посмотрю, что дальше будет, а ты молода еще, думаешь, что люди вокруг, а они все чаще нелюди попадаются.
Потом они сидели молча, накрапывал дождь, слышались их легкие, сосредоточенные дуновения на чай и вкусные, обжигающиеся прихлебывания. Инка разглядывала сахарницу с давно потерянной крышечкой, такие раньше были у всех – одинаковые сахарницы, куклы и платья, телевизоры, утюги и диваны – что было в ходу, то и выменивали на трудовые рубли. Начало казаться, что они сидят глубоко под землей – Инка и соседка Инквизиция, чье время принесено в жертву Инкиным капризам. Сидят, пьют чай из луговых трав, а кухню укрывают пласты земли. Каждый пласт содержит свои мусорные кучи, останки своих миров и времен: черепки тарелок с оборванными на полуслове надписями, горбушки недоеденных хлебов, лоскутики тканей, шнурки, пояски, ржавые брошки, спутанные клочки волос. Все это вперемешку с торфом, песком, глиной и гуано плотно засыпало небольшую, компактную пирамиду, в глубине которой они хлебают чай, а из чашечек поднимается слабый пар. Где-то далеко шумят мегаполисы, бурлят ошалелые трассы, снуют течения Океана Людского. Где-то люди боятся, что из сумки вытащат кошелек, что из-за опоздания зарплату урежут, что автобус уже ушел. А здесь, на кухне, в глубине пирамиды – тишина и сухие букеты. Наконец Инквизиция изрекла:
– Разве можно сейчас с людьми по прямому-то. Вот суслик мой, – она многозначно кивнула головой в сторону пустой комнаты, – опять скрылся в известном направлении, к одной в Люблино, у него «одних» этих как ворон в каждом перекрестке – по одной. Я всегда знаю, когда он у одной, сразу принимаю меры. Уходит мужик к одной, а там и домой не является. Это я знаю, ученая семейной мудростью, я волосы себе попричитаю-порву, а через недельку уймусь и даю объявление в газете «Работа для всех». Пишу, значить: «Если, скотина, не вернешься домой, твой баян и дрель сброшу с балкона, так и знай». И всегда срабатывает. Скотина моя служит в этой газете грузчиком. Как объявление дам, к вечеру приходит, сразу проверять, цел ли баян, на месте ли дрель, живем – тише воды, ниже травы, только знает почесывается через майку да на баяне растягивает тоску. А ты говоришь, впрямую общаться с людьми, без посредников. Зелень.
Налила Инквизиция еще по чашке, еще посидели, совсем стало спокойно, а в душе у Инки начал устанавливаться мир после бури: душевный разговор, мягкий, ласковый свет из окна и незатейливая магия тесного московского жилища без очага. Потом эхом пронеслось по предгорьям Инкиного сознания: «Уаскаро исчез. Сны все чуднее, и еще Аскар какой-то три года назад погиб под колесами». Сразу бросило в открытое море, холодные волны забрызгали лицо, и захлестали порывы ветра, а берега нового не видно, только шторм да тревога.