"Инквизитор". Компиляция. Книги 1-12
Шрифт:
— Кавалер, в сторону, разойдитесь все, сейчас я им врежу. Все в сторону.
Кто-то схватил Волкова за руку, потянул в сторону, его люди тоже разбегались, никому не хотелось попасть под картечь. Кавалер снова чуть прищурился, ожидая выстрела, и выстрел грянул, не так звонко как в первые разы, но все равно громко. Картечь со страшным жужжанием понеслась по улице, но достала только одного врага. Еретики не стали ждать, пока выстрелит пушка, они начали разбегаться еще раньше, чем Волкова оттащили с траектории выстрела. Теперь враги бежали, кто мог по улице на север, кто не мог, ковыляли, только четверо, стояли и ждали, то ли были
— Вперед, — заорал кавалер, что было сил, — в железо их, ребята. В железо!
Четверо еретиков, что не убежали, тут же были утыканы болтами и переколоты и порублены алебардами. А среди тех, кто кинулся на них первый, Волков с удивлением заметил отца Семиона.
Но сам он шел как можно быстрее вперед, подгонял своих людей, продолжая орать:
— Гоните их, никакой пощады, и не давайте им построиться, не дайте сесть на лошадей. Лошади мои! Наши!
Но уже через двадцать шагов нога у него разболелась, так что он остановился. И даже Роха на деревяшке его обогнал. Это была полная победа. Несмотря на то, что боль была невыносима, он чувствовал себя счастливым. Он морщился, дышал носом, чуть зубами не скрипел, но не переставал думать о том, что это его первая настоящая победа, в маленьком, но спланированном им сражении. Кое-как, не сразу, но боль в ноге улеглась, и кое-как он добрался до костра, где кашевар еретиков варил гороховую кашу. Он сел на тюк с горохом, рядом с дымящимся котлом. Сидел, сняв шлем и стянув подшлемник, сняв перчатки и вытянув ногу, так чтобы не болела. Он отдыхал, глядел по сторонам и увидел у сапога своего ложку. Длинную деревянную ложку, что валялась на мостовой. Он нагнулся за ней, так, чтобы лишний раз не сгибать больную ногу, поднял, осмотрел и залез ею в горячую кашу, помешал ее, чуть зачерпнул, поднес к губам, подул, как следует, и стал понемногу есть. Вокруг деловито сновали его люди, кто-то обшаривал дома, кто-то сгонял раненых и пленных, кто-то считал лошадей и подводы. Еще кто-то обыскивал убитых и снимал с них доспехи, а он ел гороховую кашу, соленую, на отличном сале, очень, очень вкусную и горячую кашу. Он уже тысячу лет не пробовал такой отличной каши.
Кавалер не заметил за кашей, что подошел к нему Фриц Ламе и тихо произнес, наклонившись:
— Экселенц, там наш проныра нашел кое-что, может, глянете?
— Какой проныра, — Волков оторвался от каши, он не понимал ничего, — что нашел?
— Еган наш, пошел в арсенал, глянуть, не сбежал ли еретик, а тот сидит за пушкой на сундуке. Трясется, и рыдает. Да и Бог с ним, но Еган под ним сундук то и приметил, хотел открыть, а там замок, хотел его топором, а он дубовый и оббит железом. Так сразу его и не взять. Велел мне за вами сходить.
— Железом оббит и с замком? — спросил кавалер. — А большой?
— Не так чтобы большой, локоть в ширину да два в длину.
Дубовый сундук, оббитый железом и на замке — Волков знал такие сундуки. В таких сундуках обычно хранилась ротная казна, а ключи от них были лишь у избранного всеми солдатами корпорала, и ротмистра.
— Пойдем, глянем, — он встал, взял шлем и бросил в котел деревянную ложку.
Каша, конечно, была прекрасна, но сундук на замке, что хранился в арсенале, стоил любой каши.
В углу арсенала, за потниками, что висели на перекладине, за корзиной со старыми стременами стоял сундук. Он был небольшим, но даже на вид был крепок. Еган ковырял ножом замок при свете лампы. Но скорее для порядка, чем в надежде открыть. Кавалер только глянул и понял: это была ротная казна.
— Господин, — сдавленно произнес слуга, увидев кавалера и оглядываясь, — его от пола не отнять. Тяжеленный. Может, золото?
— Ты топор ищи, или молот, — сказал кавалер, честно говоря, он и сам волновался.
Да, там могло быть золото, еретики мародерствовали в городе не один день, и если у вшивого доктора были целые пригоршни золота, то и у мародеров оно должно было водиться.
Ничего искать не пришлось, Сыч протянул Егану мощный, тяжелый клевец на железной рукояти. Тот взялся крепко, по мужичьи. Собрался бить.
— Ты не острием бей, дурень, — советовал ему Сыч. — Молотком проламывай.
— Да не учи ты, я приноравливался только. Лезет, тоже, под руку, — огрызался слуга, но клевец взял по-другому.
Не с первого раза и не со второго раза крепкому крестьянскому мужику удалось проломить крышку сундука и выбить обломки доски. В образовавшуюся дыру сразу засунул руку Сыч. Видимо за всю свою жизнь, Фриц Ламме ничего подобного не испытывал. Только лишь глянув на его лицо, кавалер понял, что не ошибся. Лицо Сыча вытянулось и застыло в стадии счастливого удивления. Наконец он вытащил руку, разжал кулак, и все увидели то, что хотели. Правда, это было не золото, но это были деньги.
На широкой ладони Сыча лежали талеры разных курфюрстов, крейцеры, древние, почти стершиеся шиллинги, далеких восточных орденов и новенький пенни с островов, и старинный обгрызенный динарий, и мятый грош. Пусть все не золото, пусть серебро, но Волков был согласен и на серебро, лишь бы…
— Сундук нам не нужен, — сказал он, — я видел у двери попоны, пересыпьте все в одну из них. И никому об этом, слышали?
Еган и Сыч закивали головами.
Тут в светлом проеме ворот появился солдат и крикнул:
— Кавалер тут?
— Чего тебе? — откликнулся Волков.
— Господин капитан и сержант Роха вас просят.
— Чего?
— Там мертвяка важного какого то сыскали, думают, что с ним делать, без вас не решаются. Хотят знать, можно ли с него доспех ободрать.
— Иду, — сказал кавалер, и, повернувшись к своим людям, повторил, — и чтоб никому!
— Не извольте беспокоиться, экселенц, — заверил Сыч, — все тихо сделаем.
Еган еще не пришел в себя от таких денег, он только кивал головой, соглашаясь с Сычом.
Волков сразу узнал мертвеца, хотя забрало было у того опущено.
Он лежал на столе в большой зале большого дома. Меч его лежал тут же. Кавалеру не нужно было открывать забрало, он узнал по роскошным доспехам, по узорам из черненого серебра на панцире, по великолепным наплечникам, по шикарным перчаткам. Это был Якоб фон Бренц, фон Ливенбах, и шлем его был разбит мушкетной пулей.
— Доспех его талеров сто стоит, — сказал Роха.
— Двести, — поправил Пруфф.
Волков знал, что никто этот доспех не купит ни за двести, ни за сто монет. А монет за пятьдесят продать можно было. Конечно, его можно было продать, и когда-то солдат Ярослав Волков так бы и сделал, содрал бы латы с трупа, а труп выбросил бы в канаву, но кавалер Иероним Фолькоф, уже никогда бы так не поступил:
— Нет, — коротко сказал он и пошел на улицу.
Ни Пруфф, ни Роха перечить не стали.