Иногда это происходит
Шрифт:
Нужно проветриться.
Дорогая Лизель! После того, как я написал последнее предложение, меня потянуло на улицу с немыслимой силой, и я подчинился. То ли из-за воздействия алкоголя, то ли из-за раздраженных нервов, я вырвался в ночь и растворился в городе. Брел по улицам и жадно вдыхал отравленный воздух. Я снова думал о том, что краду у тебя кислород, но мне было начхать. Зачем я должен оставлять его тебе, если мне самому мало, если в моей грудной клетке недостаточно жизненно важных частиц, что проникают в кровь и насыщают мои легкие, мой мозг, и запускают все системы в моем организме? Я начал жадничать, дышал так часто и глубоко, что у меня закружилась голова, и не хотел останавливаться. Как давно я не дышал полной грудью. Я ненормальный! Я лишал себя этого удовольствия! Я запрещал себе смотреть по сторонам, есть бублики, кормить лебедей в старом парке, слушать шарманщика! Я хотел оставить все самое лучшее тебе. Я хотел оставить этот мир тебе, чтобы никогда больше не смущать тебя своим в нем присутствием. Я хотел опустошить его, чтобы предоставить тебе
Как только я себе в этом признался, до меня дошло, что этот мир – самое лучшее создание Всемогущих, самый грандиозный и восхитительный проект Вселенной, и он огромен, и мне не нужно покидать его. Если я так напуган тем, что тебе будет тесно, я мог бы просто переехать в другой город. Давай посмотрим правде в глаза. Даже того, что мы живем на разных улицах – достаточно, чтобы никогда больше не встретиться. Значит, ты освобождена.
Это я – пленник. Узник твоей тюрьмы, твоих чар, твоего имени. Я хохотал до слез, стоя на мосту и глядя на воду. Если бы я правда хотел покончить с собой, не было бы этого истерического смеха откровения, я бы просто прыгнул. Бульк – немного брызг – и конец истории. Вот так вот легко и просто. Но я не стал. Я смеялся, и мои легкие были пресыщены кислородом, и мне было легко, и голова кружилась. А город сверкал ночными огнями, и пахло пиццей, сидром, какими-то цветами, на которые у тебя была аллергия. Я даже не помню их названия! А дома спал Карлос, и рыбы прикончили остатки его блевотины, и картины висели на своих местах, и мое письмо к тебе лежало на том же месте, где я его оставил.
Мне захотелось сделать себе чай, потому что я вспомнил, как я люблю чай и утреннюю тишину, и свежеиспеченный хлеб, и пароходы, и вечеринки, и думать о том, что все взаимосвязано, и долгие поездки в такси, и слушать, как кричат чайки и проносятся поезда.
Но самое смешное, дорогая Лизель, это то, что, когда я вернулся домой, заварил себе жасминовый чай, взглянул на храпящего Карлоса и потянулся за пачкой печенья с заварным кремом, в дверь постучали. Затем она отворилась, и в комнату вошел не кто иной, как мой любимый братишка. Мой брат, Лизель, тот самый, о котором я так много тебе рассказывал, а ты всегда закатывала глаза и благодарила небеса за то, что я вырос не таким, как он. И все же – он мой брат. Средних лет и среднего роста. Среднего ума, возможно, чуть ниже среднего. Но он принес мне хорошие новости.
Во-первых, за годы, что мы не виделись, он излечился от своей зависимости и основал фирму, которая, к слову, приносит ему неплохой годовой доход. Во-вторых, он помолвлен на чудесной девушке, и они приглашают меня на свадьбу. В-третьих, я теперь миллионер. Не хочу вдаваться в подробности. Это сложная и запутанная история, связанная с какими-то судебными разбирательствами и юридическими махинациями наших дальних родственников, на которых всем было наплевать, потому что я упивался своим страданием, а мой брат – своей зависимостью. Но когда он вылез из этой пропасти и занялся собственным бизнесом, ему потребовалось привести в порядок свои финансовые дела, бумаги и прочую дребедень, и тут всплыла наружу вся эта история, и выяснилось, что все было сделано наспех и настолько неправдоподобно обставлено, что отсудить все и вернуть тем, кому деньги должны принадлежать на самом деле (нам), оказалось плевым делом.
В связи с этими новыми обстоятельствами, моя предсмертная записка превращается скорее в акт искупления и освобождения. Я вступлю в эту жизнь обновленным и не обремененным тяжким грузом прошлого. Я стану другим человеком. А ты иди-как к черту, Лизель Бонвид!
Музыка
И грянул гром, как говорится. И тогда я сел писать. В голове моей звучала прекрасная музыка, каждое слово, пускай отдельно взятое, было частью великих симфоний, музыка не замолкала ни на минуту. Я всецело отдался потоку, что нес меня по волнам вдохновения, то швыряя о скалы, то сажая на мель. Две недели не существовало для меня ничего в целом мире, кроме ноутбука, кроме музыки, звучавшей в моей голове, скрипучего стула, чей скрип не попадал в ноты, тем самым заставляя уже меня скрипеть зубами от злости. Да, он доводил меня до яростного исступления, но я не мог оторваться. Даже пересесть на другой стул. Меня словно придавило к этому месту, и попытки пошевелиться непременно оканчивались провалом. Это было неизбежно. Строки копились в моей голове слишком долго, чтобы я вспоминал о сне, о еде, об окружающем мире. Вселенная замерла на четырнадцать с половиной дней, организм мой отступился от законов физики и не нуждался ни в еде, ни в отдыхе. Я превратился в машину, способную без сна пробираться напролом сквозь дебри пляшущих слов-дикарей у меня в голове. Практически бог, я был практически бог, создающий новый мир, совершенный, неповторимый.
Никто не имеет доказательств, что богу удалось с первой попытки создать этот мир за семь дней, возможно, самые первые опыты отняли у него больше месяца, и в конце концов он просто набил руку, и если бы попробовал вновь, то за два дня наворотил бы чего получше. Но, видимо, устал, и оставил все так, как есть. А может, Адам и Ева ему приглянулись. Если бы мне довелось его встретить, я бы спросил, отчего он прекратил усердствовать и удовлетворился результатом, достигнутым за шесть суток. Впрочем, вряд ли он стал бы мне отвечать. Думаю, он вообще не из разговорчивых.
В этом я тоже приблизился к нему. Две недели я не разговаривал ни с одной живой душой. Иногда
Наверное, кто-то все-таки приходил, поскольку, пробуждаясь от дремы, коварно подстерегавшей меня в промежутке с двух до пяти, я замечал перемены в пространстве за ноутбуком. Концентрация не позволяла отвлекаться, задумываться о том, у кого есть ключ от моей квартиры, и благодаря чьим стараниям я не превратился в ходячий скелет. Спасибо, что хотя бы ходячий. Ноги, отвыкшие от нагрузок, затекавшие миллиард раз за четырнадцать дней, почти атрофировались, так что, поднявшись, я вынужден был опустить свой зад обратно на стул, а затем ползком добираться до кровати. Какой райской периной показалась мне жесткое мое ложе, со старым матрасом, из которого тут и там торчат поломанные металлические пружины, а подушка комкается так, что к утру под головой остается только наволочка, зато уши плотно стиснуты грубыми комковатыми тисками. Ни в одном пятизвездочном отеле, ни с одной девушкой, пусть самой красивой, самой желанной, ни после каких событий, ни одна кровать не показалась бы мне такой идеальной и роскошной. Ощущая себя шахом, окруженным прелестными наложницами, служанками с ароматическими палочками, свечами, фруктами, я почти увидел полог синей материи, усыпанный золотыми звездами. И тогда я уснул.
Нет ничего удивительного в том, что спал я почти трое суток. Но прежде, чем рассказывать, как упоителен, легок и отрезвляющ был этот сон, нужно упомянуть, как я докатился до четырнадцатидневного писательского запоя. Раньше всего стоит отметить, что я не писатель. Я работал шеф-поваром, наша команда готовилась к открытию нового ресторана в элитной части города, и все, начиная с управляющего, и заканчивая рядовыми уборщицами, находились в состоянии приятного нервного возбуждения. Проще говоря – каждый, от мала до велика, был взбудоражен и волновался. На кухне то и дело что-нибудь падало, разбивалось, убегало, выкипало, подгорало, так что заведующий рестораном то и дело хватался за парик, сбрасывал его с головы и пытался ухватиться за несуществующие волосы. Сдается мне, он не понимал, как с подобной командой увальней ресторану удалось получить четыре звезды, и каким именно боком мы собираемся поддерживать марку на столь же высоком уровне, если уже сейчас ни дня не проходит без возвратов коронных блюд, то с волосом, то с бумажкой, на которой записан рецепт. С такого нелепого инцидента все и началось. Одной дамочке не повезло настолько, что она обнаружила в своей пасте феттучини кусок ногтя, довольно здоровый кусок, выдранный су-шефом Беном щипцами для омаров, которые кто-то, кажется, Марика, неаккуратно швырнула в него со злости. Защищая лицо, Бен потерял кусок пальца и кусок ногтя. Палец был обнаружен практически сразу, а вот ноготь пришлось ждать. Ну и крику же было! Беда в том, что в тот самый момент, когда Марика, выпучив глаза от ужаса, истошно вопила, а Бен еще не успев осознать произошедшее, медленно опускал раненую руку, мимо него проходила Бьянка, с ног до головы нагруженная тарелками с пастой. Кто знает, залетел ли ноготь в одну из тарелок на ходу, или его подобрали с пола, когда все дружно соскребали феттучини, пытаясь вернуть им прежний вид, аккуратно раскладывая по целым тарелкам. Удивительно, что никому из гостей не попался кусок фаянса. Хотя, я припоминаю, что кто-то упоминал нечто подобное. Я же, насмотревшись на весь этот цирк, покрыл коллег благим матом и выбежал на улицу покурить, как был, с обнаженным торсом, прикрытым одним только фартуком. Вместе с сигаретой истлела и моя злость, но возвращаться в этот бедлам я не захотел.
Вместо этого я побрел по улице Гриммо, тяжело поднимая ноги и громко шаркая подошвами о раскаленный асфальт. Несколько раз меня окликнула попрошайка, страшного вида девица, не старше тридцати, с изможденным лицом, сплошь покрытым морщинами, язвами и гнойными струпьями. Мне стало не по себе, пришлось перебежать дорогу, я едва не угодил под маленькую фуру, вывернувшую на полной скорости из-за угла. На противоположной стороне улицы не было тени, и солнечные лучи обжигали мне плечи. Асфальт плавился, и неподвижный воздух можно было потрогать рукой. Приходилось прикладывать усилия, чтобы пройти сквозь плотную массу, липкую, обволакивающую и удушающую. Дышать было нечем, и я вытащил из пачки еще одну сигарету, отчего-то забыв засунуть ее в рот. Так и мял ее весь путь, пока бумажка не покрылась жиром, а фильтр не отвалился, выпустив наружу спрессованный табак. Только почувствовав кончиками пальцем листья табака, я опустил взгляд на свои огрубевшие мозолистые руки, терзавшие то, что осталось от сигареты. Очень удачно, что тогда же передо мной точно из-под земли выросла уличная лавка.
– Сигаретки нужны, сынок? – проворковала горбатая старуха, склонившаяся над прилавком. Обращение ее было столь непринужденным, что мне показалось – всю жизнь, начиная с пятнадцати лет, то есть – с первой моей сигареты – я покупал их именно у этой горбуньи. Смутившись, я кивнул и принялся рассматривать небогатый ассортимент. Обычно я курил что ни попади, но в тот день захотелось чего-нибудь особенного.
Повертеть в пальцах дорогую пачку, над дизайном которой трудилась целая команда профессионалов, распечатать, неторопливо снимая полиэтиленовую пленку, вдохнуть терпкий, дурманящий аромат хорошего, качественного табака. Воображение разыгралось до того, что у меня зачесалась левая ладонь. Заметив, что я чешу ее, старуха прошамкала: