Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Гусар забрасывал меня вопросами.
— Да, да, мсье, расскажите нам, в самом деле, про Россию, — поддержал и пианист.
При этом он наконец обернулся.
Это был юноша лет семнадцати с болезненно светлой кожей лица. Влажные, слегка приоткрытые губы обнаруживали несколько испорченных зубов. Юноша улыбался, у_тлаз ложились добрые и наивные складки, но оба глаза, странно выдаваясь из орбит, были закутаны в плотную и мутную желто-голубую пелену. Юноша был слеп.
— Да, он не видит! — с грустью сказал усач, заметив, что мы с Лум-Лумом смутились от неожиданности.
— Но это ничего не значит, он зато слышит за двоих! — весело поправил гусар. — Жильбер! Садиться-а-а-а! — произнес он врастяжку, тоном кавалерийской команды.
Дотащившись вплотную до слепца, он ткнулся ему грудью в колени. Слепец схватил его под мышки и поднял. Гусар подтянул стул. Впрочем, он тотчас повернулся на стуле лицом к спинке и, держась за нее, как ребенок, сполз назад наземь.
— Я и забыл про вино! Сидите, бородачи, здесь, я только сбегаю в погреб — и сейчас назад... Я мигом.
Шаркая по полу задом, обшитым кожаной подошвой, и стуча утюгами, он скрылся за дверью. В другую дверь вошла высокого роста, красивая, хотя и не очень уже молодая, женщина. Она была затянута в высокий корсет и носила полугородское, полукрестьянское платье.
— Зачем отпустили Марселя в погреб? Ведь он свалится когда-нибудь и убьется, — встревоженно сказала она и тотчас, сама себя перебивая, обратилась к нам с Лум-Лумом: —Здравствуйте, господа! Я счастлива видеть вас у себя! Простите мой вид, это не зрелище для глаз героев — старуха в грязном платье. Я готовлю обед.
А вид у хозяйки был вполне опрятный. Она кокетничала. Это нам нравилось. Какая странная семья1
Из коридора послышался голос гусара. Он напевал солдатскую песенку:
Одно су в день —
Не уного для солдата.
Да, да! Какая это плата?!
Вино дороже!
Винца уж нам йе пить!
Гусар стучал утюгами и шаркал. Однако слова знакомой песни доносились четко:
Одно су в день —
Не много для солдата.
Да, да! Какая это плата?!
Любовь дороже!
Нам женщин не любить!..
За спиной у гусара, в мешке, остроумно прикрепленном к кушаку, оказалось шесть бутылок вина. Очевидно, седьмую гусар вылизал в погребе: глаза у него блестели, лицо было красное, и кивер съехал набок.
Поставив бутылки на стол и снова подойдя вплотную к брату, он ткнулся ему грудью в колени. Тот поднял его и молча посадил на стул.
Гусар стал разливать вино в стаканы.
Всадники, быстро Седлайте коней!
В поле галопом Скорей!.. —
скомандовал он, ударил своим стаканом о мой и о стаканы Лум-Лума и отца и залпом выпил.
— Не пей много, дитя мое Марсель, — сказала мать, — тебе вредно. Ведь скоро нам работать.
Гусар не дал ей говорить.
— Освободите подпругу, мама! — скомандовал он и снова стал разливать вино.
Гусар был из тех людей, которых вино веселит.
— Эй, Жильбер! — кричал он. — Давай что-нибудь этакое! Давай фландрскую! Живо-а-а-а!..
Слепец смущенно подвинулся к пианино и стал подбирать мотив, а гусар, покачиваясь с правого локтя на левый, запел:
Раз красавец бригадир Возвращался из похода, Он во Фландрию ходил Воевать за короля.
— В другой раз подавай мне э*гот куплет погромче: он военный,— сказал гусар. —А второй можно мягче. Про красотку который.
И заметила его,
Сидя у окна, красотка.
Пальцем сделала ему,
Чтоб поближе подошел.
— Хороша песня, бородачи? А? А тебе нравится, мама?
Слепой играл, усач выбивал такт ногой, а гусар подпевал:
— Ах, зачем вы свой мундир Так стянули портупеей?
Саблю в уголок поставьте,
Сядьте здесь, у моих ног.
— Страшно люблю эту песню, хоть она, в сущности, пехотная! Как раз ее мы и пели в эскадроне, когда выходили в бой в августе девятьсот четырнадцатого, под Мо-бежем. Сидели в деревне, в корчме, пили вино, слушали, как в Мобеже ревут пушки, и пели. Вдруг трубач: «Седлай! Рысью! Галопом!» Ноги еще у меня были! Здоровые ноги! Это было наше первое дело. Мчимся сломя голову к лесочку. Впереди шмыгают уланы на белых конях— немцы. Трое. Мы за ними! Они от нас! Мы за ними! Триста шагов! Двести! Полтораста шагов! Моя Альма мокрая, я мокрый! Давай улана! Сто шагов! Не я скачу — земля скачет подо мной! Комья летят! Воздух легкий, сабля звенит, ноги здоровые! Хорошо! Вот он, улан! Не уйдет! Куда ему, тяжелому, от гусара уйти! Будет мой! Сам скачу, а в ушах эта песня.
Он отпил глоток вина.
— Не помню следующий куплет. Она просит бригадира рассказать, как он ходил в атаку на испанцев. А потом последний:
Утром он от ней ушел,
Восемь раз сходив в атаку!
— До свидания, красотка! —
И огладил черный ус.
— Ловко? Хорошая песня! Улан уже был у меня прямо перед глазами — и вдруг гоп! Подняло меня на воздух. Пыль, земля, камни, тучи! И хлоп! Я даже не слышал ни выстрела, ни разрыва! Я очнулся в госпитале. Лежу и, что называется, под собой ног не слышу. Пощупал — так и есть, оторвало. До свидания, красотка...
Гусар залпом выпил стакан вина.
Повисло неловкое молчание. Мать опустила голову. Отец крутил усы.
— Вот оно как! — буркнул Лум-Лум, но тотчас умолк и он. ,
Тишину нарушил гусар.
— Плевать! — воскликнул он. — Мы им еще покажем!
Пора было прощаться.
— Торопитесь? — спросил гусар. — А то остались бы, у нас сейчас будет репетиция.
— Репетиция?
Лум-Лум взглянул на меня.
— А куда нам к черту спешить? Репетиция! Остались.
Я только собрался спросить, о какой репетиции речь, когда мой вопрос предупредил усач.
— Вы слыхали про Лорано? — спросил он. — Четыре Лорано четыре? Как же! Мы играли даже в Париже, в цирке Медрано! И, заметьте, мы действительно одна семья! Я — борец, мастер тяжелого веса, жена — жонглер, когда-то на проволоке, теперь партерная, Марсель был парфорсный наездник, а Жильбер, наш слепой мальчик, — он клоун, музыкальный эксцентрик. Четыре Лорано четыре! Мы даже собирались к вам, в Россию, на зимний сезон четырнадцатого года, в Санкт-Петербург, или, как теперь пишут, в Петроград, к Чинизелли. Да вот война...