Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Но саперы восстановили полевой телефон. Из штаба запросили, почему не присылают пленного. Мы узнали об этом от денщика капитана.
— Понимаете, ребята? — сказал он. — После этой ночной музыки он там особенно нужен, этот фриц! У него попытаются узнать, что и как.
— Ну да! Мы уже тут сами подкатывались к нему. Он ничего не знает, — сказал Лум-Лум.
Денщик высокомерно назвал Лум-Лума стратегом отхожих мест и, смеясь, ушел. Фриц не знал, что речь шла о нем. Он работал.
Отправить его в штаб все же не пришлось. Когда оттуда стали звонить слишком настойчиво, капитан резко ответил, что у него не конвойная команда, а боевая рота и с него достаточно потери одного Карбору. Жертвовать солдатами для конвоирования сапожников он не будет, даже если этого потребует сам главнокомандующий. Пускай придут за немцем те, кому он нужен, а легионеров истреблять по пустякам он не позволит.
Порешили, что придет артиллерист и поведет пленного прямо на наблюдательный пункт — пусть дает указания оттуда. Артиллерист не пришел. Впоследствии мы узнали, что первый вышедйшй был ранен, двое других убиты: дорога была у немцев на виду, они били без промаха. Пришлось опять отложить отправку фрица до наступления темноты.
Но едва начало вечереть, огненный ураган возобновился.
Теперь стреляли обе стороны. Это была артиллерийская дуэль, одна из бесконечных дуэлей на Эне. Два встречных потока огня лились над нашими головами. Небо всю ночь было красное.
С рассветом огонь все более и более сосредоточивался на участке соседнего, восемнадцатого полка, состоявшего из басков. Это предвещало атаку. Между нами и восемнадцатым полком лежал небольшой лесок. Лесок тоже попал под обстрел. Становилось ясно, что неприятель имеет в виду отрезать восемнадцатому полку отступление и лишить его возможности получить нашу поддержку.
Внезапно артиллерия смолкла. Через минуту-две заклокотали пулеметы, затрещали ружейные выстрелы. Началась атака. Прошло еще несколько минут, стрельба прекратилась. До нас донеслось торжественное пение. Пели французы. Они встречали немецкую атаку гимном. В этом было что-то щемящее.
— Легион! — воскликнул Лум-Лум. — Легион! Наши уважаемые соседи сошли с ума!
Затем он сам запел уличную песенку с припевом:
И шеи мы себе свернули Под звуки «Марсельезы».
Вот почему Республиканец я!
Пение в восемнадцатом полку было смято. Дело пошло, видимо, врукопашную. Протяжный многоголосый вой несся из-за лесочка.
Сержанты принесли распоряжение приготовиться к выступлению. Мы стали поспешно собирать вещи.
Ружья составили в козлы и молча ждали свистка. Мы стояли, подавленные собственным молчанием.
Внезапно между деревьями показался какой-то не-
мецкий гвардеец. Держа два штыка в руках, он бежал, преследуемый баском из восемнадцатого полка. Глаза у немца были почти совершенно зажмурены, он задыхался, протяжный хрип шел из его рта.
— Смотри! — шепнул мне Пузырь. — Немец прорвался. Будет мой.
Он быстро взял из козел свою винтовку, но не успел еще вскинуть ее к плечу, как немец упал, настигнутый прикладом баска. Молча бросился на него баск. Мы видели, как он рвал, бил и тряс уже бездыханное тело.
— Эй ты, — крикнул ему Лум-Лум, — довольно! Оставь немного на завтра!
Но баск ничего не слышал. Он обхватил мертвого немца обеими руками и катался с ним по земле.
Лум-Лум и Бейлин с трудом его оторвали. Баск яростно отбивался ногами, хрипел и кричал:
— Мама! Мама!
Он не сумел выпить глоток вина, который я предложил ему: у него тряслись руки, зубы стучали о края кружки. Лум-Луму пришлось взять его голову обеими руками, и лишь тогда я смог влить ему вино в рот.
— Да! — сказал он, немного успокоившись. — У нас жарко, в восемнадцатом. Все оружие переломали. Парни уже дерутся голыми руками.
Среди всех событий этого утра мы о своем немце как-то забыли. Он сидел в канье и, угрюмо насупившись, работал. Когда сержант пришел звать нас наружу, мы просто забыли о нем. Каждый считал, что о нем подумает начальство.
Фриц сам показался на площадке. Баск заметил его.
— Постойте! — закричал он. — Что это? Пехота, я сошел с ума! Легион, я сошел с ума! Мама, я сошел с ума!
Фриц стоял у порога каньи в полной форме, в шинели и каске, и обводил нас растерянными глазами.
— Что это за немец? — кричал баск. — Откуда?
Баск рванулся, мы с трудом его удержали.
— Это свой! — сказал кто-то. — Это наш фриц, пленный!
Но тут фрицем овладел страх, грубый, подлый страх. Фриц метался по полянке. Он подбежал к лесу и, не решаясь скрыться вглубь, стал петлять между низкорослыми кустами орешника.
Напрасно! Напрасно! Его страх раздражал нас, напоминал нам все, что только что было так легко забыто. Теперь никто больше не видел в немце обыкновенного сапожника, одетого не по-нашему. Теперь каждый вспомнил, что имеет право убить его, обязан его убить, потому что война. Было приятно почувствовать это право, эту обязанность, потому что уже появилось желание убить этого человека или кого-нибудь другого, и желание переходило в мучительный зуд.
Все стали хватать винтовки из козел.
Я не успел заметить, как вырвался баск. Только что он был тут. Мне на минуту показалось тревожным, что он с нежностью сумасшедшего поглаживает приклад своей винтовки. Внезапно он вырвался. Я увидел сзади, как развеваются фалды его шинели.
Фриц, выскочив из-за дерева, стоял бледный, совершенно бледный, с застывшими глазами. Увидев баска, который бежал к нему с винтовкой в руках, фриц бросился на дерево. Он крепко ухватился за широкую ветвь и забросил вверх левую ногу. В эту секунду баск догнал его. Баск держал винтовку за ствол и размахивал ею. Я видел, как она взлетела и немец грузно свалился наземь. Он был мертв.
Перед входом в канью капитана стоял его денщик, смуглый марокканец с пышной бородой.
Он без любопытства смотрел на то, что происходило вокруг. Внезапно он вытянулся, по-восточному сложил на груди руки и замер: из каньи выходил капитан.
— Легионеры! — громко сказал командир роты, застегивая перчатку на правой руке. — Трава не должна расти там, где прошел Легион. Помните это! Повзводно строиться!
Раздались свистки сержантов, короткая команда, лязг оружия, хлопанье ремней, звяканье котелков. Первый взвод, колыхаясь, тронулся по узкой тропинке. За ним выступили второй и третий. Затем снялся и наш, четвертый, взвод.