Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Он поднес ко рту баклагу и долго ее не отрывал. Вино попало на старые дрожжи, у моего приятеля глаза заблестели, как медные пуговицы на параде; он снова пытался петь, но ничего не спел, повалился на траву, положил баклагу под голову и сразу захрапел. Заснул и я. Но долго спать не пришлось. Меня разбудил выстрел. Лум-Лум стоял на ногах и стрелял куда-то в чащу, неистово крича:
— Кабаны! Кабаны! Рота, пли!
Я подумал, у него припадок белой горячки. Однакб в чаще действительно прошмыгнули кабаны. В ту пору лесные жители, потревоженные людскими делами, оставляли свои логовища и носились по стране в поисках безопасности.
— Пошли зубы рвать, а принесли кабана!
У него мелькнула мысль продать тушу интендантству, но он быстро отказался от таких мелочных соображений.
— Придем и скажем: «Вот, рота, лопай, поправляй здоровье!» Капитан, конечно, заберет окорока себе, но ничего, хватит и нам...
Туша оказалась тяжелой. Мы перевязали кабану ноги, продели ствол молодого деревца и понесли, сгибаясь под тяжестью.
— Вот будет подарочек так подарочек! — говорил Лум-Лум кряхтя.
Неожиданно и неизвестно откуда появились артиллеристы. Они набросились на нас с бранью. В чаще, оказывается, стояла замаскированная батарея. Наша пальба взбудоражила всех. Тревога поднялась по всей линии.
Я был уверен, что уж на сей раз нам никак не миновать ареста и что Лум-Лум все-таки потеряет свою нашивку. Однако помогли окорока. Артиллеристы заставили нас снести кабана к ним на батарею, после чего прогнали нас с бранью и пинками, но начальству не выдали.
День, начавшийся так радужно, стал портиться. Усталые, разбитые, голодные поплелись мы на свой бивак. Мы думали вернуться героями, а возвращались с необъяснимым опозданием на пять часов. Никто не поверит, если мы станем рассказывать, что на нас напало целое стадо кабанов, что мы выдержали настоящее сражение t ними и подстрелили знатное угощение для роты, но его забрала артиллерия. Этому никто не поверит. Но зато всякому будет видно, что мы плохо держимся на ногах и что от нас разит винищем. Скорей бы добраться до взвода и завалиться спать, а потом кгк-кибудь незаметно юркнуть к обеду...
Однако мы опоздали, все пообедали. Взвод бил вшей. На поляне, у воронки, в которой скопилась дождевая вода, сидели легионеры, занятые генеральной чисткой. Вся кухонная посуда — бачки, тазы, котелки, ведра — висела над кострами: взвод кипятил белье в мыльной воде. Солдаты сидели голые и чистили верхнее платье.
Шаровары, куртки и шинели были вывернуты наизнанку. Трутами, тлеющими щепками или горящей бумагой каждый выжигал насекомых, забившихся в швы. Все наши были здесь: Франши, по прозванию Пузырь, Бейлин, Ренэ, Миллэ, Пепино Антонелли, более широко известный в роте под именем Колючая Макарона, испанец Хозе Айала, которого мы звали Карменситой. Нас встретили ироническими восклицаниями:
— Вот они, голубчики!
— Вернулись-таки!
— В гостях хорошо, а дома лучше?!
— Ну-ка, покажите зубы! Не все вырвали? За столько времени могли и новые вырасти.
Но Лум-Лум догадался пустить по рукам наши баклаги, и нас оставили в покое.
Тут же мы заметили, что во взводе есть новичок. Какой-то незнакомый детина громадного роста, в светло-рыжей бороде сидел голый у костра. Он испуганно посмотрел на нас с Лум-Лумом.
Это был пленный немец. Он
— Смешной тип! — определил его Лум-Лум.
Ротный распорядился держать пленного у нас, в четвертом взводе, и ночью отправить в тыл с конвоирами интендантского обоза. Немец просидел молча 'целый день среди наших ребят и обедал с ними. Его особенно не стерегли, — он доказал, что бежать не намерен. Да и куда ему тут бежать? Однако когда все разделись, то заставили донага раздеться и его. И вот он сидел, все
&
еще испуганный, молчаливый, и смотрел теперь на нас с Лум-Лумом заискивающими глазами.
— Смешно! Впервые вижу голого немца! — говорил Лум-Лум. — Ты подумай, Самовар! Парень скинул каску и шинель и стал похож на своего! Кто теперь скажет, что он неприятель? Подумать только! А меня пригнали из Африки специально затем, чтобы я его убил?! Смешно, ей-богу!
0,н подсел к пленному и, хлопая его по голой спине, стал совать ему в рот горлышко баклаги.
— Пей, бош, пей!—кричал он. — Погоди, я тоже разденусь! Погоди!
Он быстро скинул шинель, обмундирование и сел рядом с пленником. Я сделал то же. Теперь мы сидели голые и все трое пили вино из одной баклаги. Немец держал себя робко, но после нескольких добрых глотков он обнял голого француза, у него по-пьяному закатились глаза, он стал что-то бормотать и заплакал.
Лум-Лум, напротив, пришел в боевое, веселое настроение и запел все ту же песню:
Безумье—в бабьи страсти Запутывать себя!
. Солдат, коль хочешь счастья,
Люби всегда шутя.
Однако вино опять попало на старые дрожжи. Вскоре Лум-Лум тоже заплакал пьяными слезамгт и забормотал что-то по-арабски.
Взвод ржал от удовольствия, как табун.
— Да возлягут козлища со львами! — процитировал Пузырь.
Его перебил Миллэ:
— И болваны с дураками... Ничего смешного тут нет. И за такие фамильярности с Бланшара надо было бы содрать нашивку первого класса.
Миллэ все время держался в стороне, он один не принимал участия в общем веселье.
— Какая нашивка? — огрызнулся Лум-Лум. — Сейчас я голый человек. У меня на теле нет нашивок. У меня есть только родимые пятнышки. Я тебе покажу их, когда встану! Сейчас я на них сижу...
Между тем из-за кустов показался артиллерийский фейерверкер.
— Не проходили здесь двое пьяных легионеров? — спросил он.
Мы с Лум-Лумом замерли.
— Мерзавцы коня ранили! Не видали?
Лум-Лум не растерялся, он только прикрыл рубахой свою знаменитую бороду и сказал:
— Сержант, вы не туда попали. Мы не Легион. Мы восемнадцатый линейный. А Легион — это вправо возьмите, вон за лесочком.
Мы слушали с изумлением и восторгом, как весело врал Лум-Лум. Артиллерист поверил. Он удалился, продолжая ругаться. Когда он стал невидим за деревьями, все прыснули со смеху. Лум-Лум смеялся громче всех. Он катался по земле.