Иностранный легион. Молдавская рапсодия. Литературные воспоминания
Шрифт:
Баск присоединился к нам. Он вытер отраву приклад своей винтовки и присоединился к нам.
— Вот он и кончил войну, этот смешной тип! — сказал Лум-Лум, когда мы проходили мимо убитого фрица.
НЕУДАЧА ЭМИЛЯ ВАН ДЕН БЕРГЭ 1
Мой предшественник по должности ротного самокатчика был черногорец. Его звали Никита — он был тезкой великого князя Черногории, и за ним.ходила кличка «великий князь Никита». Иногда его звали просто «герцог».
Однажды он поехал в Верзенэ за вином,
Все время, покуда батальон занимал позиции под Реймсом, у форта Бримон, мы с Эмилем спали рядом.
Фламандец Эмиль ван ден Бергэ 0ыл худощавый, хилый на вид, белобрысый парень лет двадцати четырех. Не помню, когда и где именно он пришел в роту, — кажется, когда мы стояли под Гэртэбиз. У него были бесцветные и добрые глаза, он был смешлив, и в горле у него всегда клокотал хриплый смех.
Ван ден Бергэ лщбил рассказывать всякие истории про свою жизнь, но его никто не слушал — истории были скучные: или про то, как в Намюре он надул мастера
и ушел с работы на час раньше; или как в Фюрте он ухаживал за одной кухаркой, но она не могла кормить его с хозяйского стола, потому что хозяйка была прижимистая, и он кухарку бросил.
— Довольно! Надоело! — кричали ему со всех сторон.
Однажды Эмиль рассказал мне, что из Фландрии его
выгнала нужда, безработица.
— Понимаешь? — говорил он. — Это смешно, можно лопнуть со смеху! Только бездельники бывали у нас заняты, а рабочие ходили по стране и искали работу. Разве не смешно? У моего хозяина был сын. Его тоже звали Эмиль, как меня, Эмиль ван ден Мейер. Мы росли вместе. И вот я тебе скажу — ты меня слышишь, Самовар?— я тебе клянусь страданиями Иисуса Христа, что этот Эмиль ван ден Мейер бывал занят по целым дням. То он играл в мяч руками, то он играл в мяч ногами, то он играл в мяч на площадке, то он играл в бассейне и тоже в мяч. У него не было минуты отдыха, у этого бездельника. А я, понимаешь, я и столяр, и плотник, и я понимаю по штукатурной части, и умею чинить обувь, я все умею делать, — и вот я-то ходил по Фландрии свободный, как птичка, или, я бы скорей сказал, как бешеная собака, и не знал, куда себя девать. Ты не находишь, что это смешно, Самовар?
Безработица выгнала его из Бельгии во Францию. Здесь он устроился на шахтах близ Лилля. Однако война вспыхнула раньше, чем Эмиль успел заработать на пару штанов. Он ушел в солдаты и, как иностранец, попал в Легион.
— Что же ты, собственно, наделал? — вмешался Бейлин, отличавшийся умением задавать ядовитые вопросы.—Что ты наделал f У бельгийского хозяина ты сидел без хлеба, у французского ты ходил без штанов. И вот ты пришел сюда, чтобы немецкий стрелок пробил тебе шкуру?
Эмиль оскалил зеленые зубы и засмеялся.
— Ну, уж ты скажешь! Все вы, русские...
, — Что «все мы»?
— Хотя, конечно, это смешно... Не так ли, Самовар? Он смешной, твой Бэлэн! Мы ведь все-таки воюем за право и справедливость, я думаю?! А он забывает...
Бейлин, человек нервный, вспыльчивый, огрызнулся:
— А ты скажи мне, тухлая рыба, что это за кушанье
такое — право и справедливость? Видел ты их когда-нибудь?
— Нет, — ответил Эмиль, — не видел. Никто их никогда не видел.
После мимолетной паузы он прибавил:
— А вот оборвем мы усы кайзеру Вильгельму, тогда все увидят...
Он сказал это с такой уверенностью! А Бейлин снова взорвался:
— Что «все увидят»?
— А хотя бы, например, то, что Эмиля ван ден Мейера заставят работать, а для Эмиля ван ден Бергэ работа всегда найдется. Вот так и запомни. Ты хоть и образованный, а дурак, ты не понимаешь, за что народ воюет!
Вечером дежурные, ходившие за обедом, принесли слух, что к нам назначен новый ротный командир. Ночью в окопе появилась сухая и плоская фигура в офицерской шинели. Новый капитан обошел бойницы, проверил посты. Эмиль ван ден Бергэ дремал, стоя с ружьем в руках. Эта ночь была шестой, которую мы проводили без сна, под дождем. Капитан ударил Эмиля рукояткой револьвера под подбородок и, не произнеся ни звука, пошел дальше. Очень скоро нас сменили, и мы с Эмилем заползли к себе в канью. Я не видел лица Эмиля — было темно, — но голос его дрожал. У него, видимо, дрожали и руки: он выронил винтовку.
Эмиль долго не мог говорить, у него стучали зубы. Прошло несколько минут, раньше чем он обрел дар речи. Тогда непрерывным потоком посыпались самые отборные ругательства на фламандском и французском языках: Эмиль ругал капитана.
Мне это мешало спать, я просил его отложить на завтра, но Эмиль не унимался. Он говорил, что принес свою шкуру в дар Франции не для того, чтобы Франция била его по морде.
— Посмотришь утром на мой штык! — ворчал он. — Я на нем наделаю зазубрин, и намотаю на них кишки капитана, и буду его волочить по траншее за кишки. Это так же верно, как то, что меня крестили в церкви святого Медара в Брюгге.
Через два часа другой батальон сменил нас. Мы ушли на отдых в лесок в полутора километрах от первой линии. Утром нас построили на рапорт. Читал сержант
Уркад. Внезапно показался сухопарый капитан с жилистым, серым лицом, Он воп1ел в каре не здороваясь и не громко сказал:
— Ночью я одного разбудил. Следующего застрелю.
Губы еле шевелились, усики чуть-чуть подергивались.
Капитан повернулся на каблуках и ушел.
Даже Уркад был подавлен. Он скомандовал «вольно», и мы разошлись. Лум-Лум прислонился к дереву и стал расчесывать бакенбарды. Это было признаком волнения.
— Ах, мои деточки! — бормотал он. — Я его знаю, этого красавца, это гнусный красавец! Нас ждет горький хлеб! Это Персье! Из зуавов...
Вокруг Лум-Лума стали собираться. Эмиль подошел ближе всех.
— Понимаете, волчата, — говорил Лум-Лум, — однажды климат испортился под Ватной. Иначе говоря, арабам надоела Франция, ее купцы, солдаты и чиновники, и поборы, и налоги, и набеги, и пинки в зад, и работы, за которые не платят денег, а также девочки, после которых отгнивают носы. И арабы пошли ломать посуду.